"Крах игрушечной страны" - читать интересную книгу автора (Макбейн Эд)

Глава 5

Чарльз Николас Вернер жил в доме, построенном в испанском колониальном стиле. Так строили в Калузе в начале тридцатых годов, вскоре после того, как здешние места были заново открыты для внешнего мира благодаря усилиям некоего человека по имени Эбнер Уортингтон Хоппер, который построил здесь железную дорогу. До этого Калуза пребывала в летаргическом сне. В 1910 году ее население составляло 840 человек. За десять лет оно выросло всего до 2149 человек. Но потом пришел Хоппер, и внезапно захолустный городишко превратился в процветающий город с восьмитысячным населением. Калузу нанесли на карты как курортное местечко. Хоппер сперва построил на берегу Мексиканского залива поместье — само собой, в испанском стиле, — а потом построил отель, чтобы было где размещать множество гостей, которых он и его жена Сара приглашали сюда каждую зиму. Поместье теперь превратилось в музей Ка д'Оро, а отель чуть не разорился в начале сороковых.

В этому музее хранится неплохая коллекция искусства, которой Калуза чрезвычайно гордится коллекцией. Когда город именует себя Афинами Южной Флориды, ему приходится хвастаться своими культурными ценностями, даже если большая их часть безнадежно второсортны.

Реставраторы давно уже обещали восстановить первоначальный облик отеля, который за прошедшие шесть десятилетий превратился из роскошного в просто удобный и уютный, а там и в обветшалый. Теперь, правда, начали поговаривать, а не снести ли его к чертям и не построить ли на его месте торговый центр. Sic transit gloria mundi.[2]

Дом Вернера представлял из себя типичную асиенду, расположенную на берегу канала. Когда мы с Эндрю шли от места, где я поставил свою «акуру», к входной двери из красного дерева, перед нами предстали розовые оштукатуренные стены, крытая черепицей крыша, узкие стрельчатые окна, в которых чувствовалось влияние мавританской архитектуры, и экзотического вида башенки и минареты. По каналу оживленно сновали яхты. Было начало выходных — суббота, четыре часа пополудни, — и многочисленные яхтсмены города отправились поплавать по разветвленной сети оплетающих город каналов и полюбоваться на роскошные дома, построенные на берегах. На косяке двери красовался дверной звонок, выполненный в виде распустившейся черной розы. Эндрю нажал на сердцевинку розы. За дверью послышались шаги.

Несмотря на то, что здесь, в солнечной Калузе, проживает немало богатых людей, экономки здесь встречаются нечасто, а экономку, одетую как настоящая английская горничная, увидишь не чаще, чем дикую пантеру.

А нам открыла дверь красивая чернокожая женщина лет двадцати, одетая в черное форменное платье с белым воротником, белый передник и белую же наколку. Мы сообщили ей, кто мы такие и к кому пришли. Экономка сказала:

— Pase, por favor. Le dire que esta aqui.[3]

Мне стало любопытно, есть ли у нее грин-карта.

Мы стояли в передней, вымощенной синей плиткой и окаймленной мавританскими колоннами. В глубине дома виднелся внутренний дворик, буйно заросший цветами. На колоннах играли солнечные блики. Было слышно, как горничная идет по дому. Мрачное безмолвие нарушил долетевший с канала звук работающего лодочного мотора.

Откуда-то из-за дома появился Вернер — из одежды на нем были только шорты и сандалии, — и быстро подошел к тому месту, где стояли мы с Эндрю. Это был невысокий человечек, смахивающий на киношного джедая Йоду, слегка кривоногий, сильно загорелый, с блестящими голубыми глазами и редкими седыми волосами. Он крепко пожал нам руки, сказал, что всегда рад помочь, и провел нас за дом, к искрящемуся под солнцем плавательному бассейну.

Впервые я заметил в его речи слабый южный акцент, когда Вернер поинтересовался, не хотим ли мы чего-нибудь выпить.

— Виски, джентльмены? Пива? Или, может, чаю со льдом?

Но мы сказали, что не хотим отнимать у него слишком много времени, и предпочли бы сразу перейти к делу. Мы поставили диктофон на белый пластиковый куб, а сами расселись вокруг на дорогой дачной мебели от Брауна Джордана. Моторная лодка, которая незадолго перед этим вошла в канал, теперь пробиралась обратно к побережью. Укрепленная на столбе у входа в канал вывеска сообщала, что данная зона закрыта для посещений.

Мы подождали, пока смолкнет тарахтение мотора, и включили диктофон.

Вернер пересказал нам суть своих показаний перед большим жюри. Во вторник вечером, в десять сорок пять, он вел свой шлюп — двадцатипятифутовое судно с выдвижным килем, с мотором и носовым прожектором, — к своему месту у пристани клуба. Всего там около шестидесяти эллингов. Он прошел мимо яхты «Игрушечка». На кокпите у «Игрушечки» горел свет, за столом сидели мужчина и женщина, оба светловолосые. Вернер узнал в мужчине Бретта Толанда, с которым был знаком по клубу.

— А женщину вы узнали? — спросил я.

— Я никогда прежде ее не видел, — ответил Вернер.

Я попытался угадать по акценту, откуда же он родом. Должно быть, откуда-нибудь из Северной Каролины.

— Видели ли вы эту женщину впоследствии?

— Да, — кивнул Вернер. — Мне показали ее фото в суде.

— Одну фотографию? — переспросил я. — Или…

— Мне показали около десятка фотографий, и я выбрал ее фото среди остальных.

— Вы узнали ее на фотографии.

— Да, узнал.

— Можете вы теперь сказать мне, кто она такая?

— Это женщина, которую обвиняют в убийстве Бретта Толанда. Ее зовут Лэйни Камминс.

— Вы сказали, что шли на двигателе, когда возвращались в клуб.

— Да, действительно.

— И как быстро вы шли?

— На самой малой скорости.

— И у вас горел носовой прожектор?

— Да.

— Он был направлен на яхту Толандов?

— Нет, на воду.

— Перед яхтой?

— Когда я проходил через створы, то да, луч прожектора падал рядом с яхтой Толандов, а когда я подошел поближе — то на пристань.

— Насколько ярко был освещен кокпит "Игрушечки"?

— Достаточно ярко, чтобы было видно сидящих.

— Вы сказали, что там сидели два человека, мужчина и женщина, оба светловолосые.

— Да, именно. Бретт Толанд и мисс Камминс.

— Вы хорошо их видели?

— Четко, как днем. Они сидели и выпивали.

— Вы не заговорили с ними?

— Нет.

— И не поприветствовали их как-нибудь?

— Нет.

— Не окликнули их?

— Нет. Я был слишком занят управлением. Следил за водой, следил за пристанью.

— А они вас не окликнули?

— Нет.

— Ваш шлюп стоит борт о борт с яхтой Толандов?

— О, нет. Значительно дальше.

— Не могли бы вы сказать, сколько яхт вас разделяет?

— Шесть или семь.

— Видели ли вы яхту Толандов после того, как проплыли мимо?

— Я мог бы ее увидеть, если бы обернулся, но я не оборачивался. Я вел судно в ночное время, всего с одним носовым прожектором. Мне нужно было внимательно следить за водой.

— Вы сказали, что было примерно десять сорок пять — так?

— Да, примерно.

— Откуда вам это известно?

— Я посмотрел на часы на приборной доске.

— Они у вас с подсветкой?

— Да.

— И они показывали десять сорок пять?

— Примерно.

— Это электронные часы?

— Нет, механические. Со стрелками. Черные стрелки на белом циферблате.

— Тогда почему вы говорите…

— Часовая стрелка стояла почти на одиннадцати, а минутная — почти на девяти. Потому я и говорю, что было примерно десять сорок пять.

— Вы посмотрели на часы, когда проплывали мимо яхты Толандов?

— Да. И было примерно десять сорок пять.

— Вы оторвали взгляд от воды…

— Только на секунду.

— …чтобы посмотреть на часы?

— Ну, да.

— Почему вы это сделали?

— Ну, наверное, хотел знать, сколько сейчас времени.

— А почему вы захотели узнать время?

— Хотел посмотреть, во сколько я вернулся.

— Воду была темной?

— Там, куда не падал луч прожектора — да.

— Но вы все же оторвали взгляд от воды…

— Только на секунду.

— …чтобы посмотреть, который сейчас час.

— Ну да.

Я видел, что Вернер потихоньку начинает выходить из себя. По телефону я попросил его о "небольшой неофициальной беседе", а теперь набросился на него, как Шерман на Атланту. Вернеру это чертовски не нравилось. Но все же он был южанином, а значит — джентльменом, а я был его гостем, и он согласился побеседовать со мной, и потому разговор продолжился.

— Значит, когда вы сказали, что смотрели на воду, не отрываясь, на самом деле…

— Я же сказал, что отвлекся лишь на секунду.

— Отвлеклись, чтобы посмотреть на часы.

— Да.

— Могло ли получиться так, что на самом деле в тот момент было не десять сорок пять, а меньше?

— Нет.

— Не могло ли это происходить, например, в десять двадцать пять?

— Нет, это никак не могло происходить раньше, чем без четверти одиннадцать.

— И в это время вы шли на двигателе…

— Да.

— …мимо яхты Толандов… кстати, вы не знаете, в каком эллинге она стояла?

— Нет, не знаю.

— Вы посмотрели на часы, проплывая мимо яхты Толандов, а потом снова перевели взгляд на воду.

— Да. Я следил за управлением.

— В какой эллинг вы вели в свой шлюп?

— Номер двенадцать. Я постоянно его арендую.

— Он находится в шести или семи эллингах от постоянной стоянки Толандов.

— Да, именно.

— Посмотрели ли вы на часы, когда входили в свой эллинг?

— Думаю, нет.

— А перед тем, как выключить двигатель?

— Нет.

— А перед тем, как пришвартоваться?

— Нет.

— А вам не хотелось узнать, который сейчас час?

— Я уже знал это, — сухо ответил Вернер и встал, давая понять, что разговор окончен. — Было примерно без пятнадцати одиннадцать.

@STARS * * *

Из дому я позвонил последним двум свидетелям из выданного Фолгером списка — мужу и жене, Джерри и Бренде Баннерманам, проживающим в Уэст-Палм-Бич. Они любезно согласились встретиться со мной и с Эндрю завтра, если нас не затруднит прийти к ним на яхту. Мы договорились, что будем в их яхт-клубе в половине первого. Это означало ранний подъем и три-четыре часа пути на машине.

Этта Толанд не была настолько любезна.

Хотя мы с ней были знакомы задолго до дела о нарушении авторских прав, по телефону она называла меня исключительно "мистер Хоуп". Она сразу сказала, что не намерена в неофициальной обстановке обсуждать свои показания, данные большому жюри. С другой стороны, она сказала, что в удовольствием явится ко мне в контору в понедельник утром и даст показания под присягой, потому что, как деликатно выразилась мисс Толанд, — "Я желаю похоронить вашу долбанную клиентку".

Я спросил, сможет ли она подойти к десяти часам.

— Меня это вполне устраивает, мистер Хоуп.

Я вежливо поблагодарил ее, а она повесила трубку, даже не попрощавшись.

Я посмотрел на часы.

Было уже почти шесть вечера, а я обещал в семь заехать за Патрицией.

За обедом я все время думал, почему Патриция больше не хочет заниматься со мной любовью. Мне казалось, что это связано со страхом потерять меня. Она переспит со мной, и у меня снова съедет крыша. Она переспит со мной, и я снова впаду в кому и останусь в ней до конца жизни. Многие только обрадовались бы этому, но только не Патриция — она ведь любит меня. Но она также любила мужчину по имени Марк Лоэб, и, мне кажется, его тень по-прежнему стояла между нами. Марк был одним из компаньонов в фирме, где Патриция когда-то работала — "Картер, Рифкин, Лебер и Лоэб". Вот он как раз был Лоэбом. Патриции был тогда тридцать один год — это происходило лет пять назад. Марку было сорок два. За месяц до того они отпраздновали его день рожденья. Пятнадцатое октября.

Юбилей великого человека.

Они прожили вместе почти два года, в небольшой квартирке на Бликер-стрит в Вилидже. Это была квартира Марка, Патриция переехала к нему. Ее квартира располагалась в нижнем городе, на Девяносто девятой улице, неподалеку от Лекса. Оттуда до их конторы на Сосновой улице нужно было долго ехать на метро. Его квартира была лучше, и оттуда было ближе добираться на работу. Тогда казалось, что это замечательно. Тогда им все казалось замечательным, потому что они безумно любили друг друга.

Марк был евреем, и тем большей иронией казалось, что это именно ему как-то захотелось отправиться в нижний город, на Рокфеллер-плаза, чтобы посмотреть на елку. У них в доме никогда не ставили елку — ни когда он был маленьким, ни позже, когда он женился на девушке-еврейке, которая развелась с ним через пять лет. Она заявила, что эти пять лет были для нее сущим кошмаром. Они развелись как раз накануне Рождества — случайно, конечно, но так уж совпало. Марку Рождество всегда казалось временем бегства. Ему хотелось отправиться куда-нибудь на юг, на Карибское море, что ли, лишь бы не видеть этой назойливой предрождественской суеты, которая заставляла Марка чувствовать себя чужим в родном городе, чувствовать себя как-то… не по-американски.

Видите ли, Нью-Йорк был его родным городом. Марк родился в нем и вырос, и только раз в жизни ему довелось надолго отсюда уехать, да и то недалеко — некоторое время он вместе со своей бывшей женой, Моникой, жил в Ларчмонте. Патриция как-то раз видела ее на вечеринке. Это было через три года после развода супругов Лоэб. Марк не ожидал встретить ее там. Кажется, он сильно волновался, знакомя их с Патрицией. Моника оказалась высокой эффектной брюнеткой. Патриция рядом с ней почувствовала себя замарашкой. Марк потом долго извинялся. Он бы ни за что не пошел на эту вечеринку, если бы знал, что там будет Моника — ну, и так далее. Позже, на квартире у Патриции — тогда они еще не начали жить вместе, — Марк сказал, что только увидев ее снова… в смысле, увидев Монику… он понял, что на самом деле любит Патрицию.

В то время их фирма вела одно очень важное дело об неуплате налогов. Их клиент мог загреметь в тюрьму лет на пятьдесят и потерять не один миллион. В том году одиннадцатое декабря пришлось на пятницу.

Так получилось, что именно в этот день закончилось судебное разбирательство, и их клиент был оправдан. Они собрались в компании остальных компаньонов и их жен, чтобы отпраздновать это событие. Потом Марк предложил всем отправиться в нижний город, посмотреть на елку на Рокфеллер-плаза. Никто не поддержал Марка, за исключением Ли Картера, который не был евреем, но жена Картера сказала, что у нее болит голова.

Марк подумал, что головная боль — это всего лишь вежливый способ сказать: "Ли, давай лучше пойдем домой и трахнемся". В общем, все отправились по домам, а Марк с Патрицией поймали такси и поехали в нижний город.

Было уже довольно поздно. Они не знали, во сколько выключается иллюминация на елке. Патриция полагала, что они оба смутно ощущали, что елка не может стоять включенной всю ночь напролет, но они не знали, во сколько именно отключаются гирлянды. Так или иначе, никто из них не обращал внимания на время. Они сегодня одержали блестящую победу и выпили по этому поводу слишком много шампанского. Когда они сели в такси и попросили водителя отвезти их на Рокфеллер-плаза, было не то около половины двенадцатого, не то даже больше.

На площади все еще много было много людей. Они катались на льду.

Гирлянды на елке все еще горели.

Они вышли из такси и остановились на тротуаре, взявшись за руки и любуясь на елку. Внизу, в углубленной чаше катка, молодые девушки в коротких юбочках выделывали изящные пируэты на льду, а какой-то почтенный джентльмен чинно катался, подбоченившись, и рассекал толпу, словно океанский лайнер. Над площадью царила огромная елка, сияющая тысячами разноцветных огоньков.

И внезапно все огоньки погасли.

В смысле, все огоньки на елке.

Каток по-прежнему остался освещен — сверкающий прямоугольник посреди нахлынувшего моря темноты. То есть, конечно, остались фонари на углу улицы, да и в небоскребе на Рокфеллер-плаза все еще горели отдельные окна, но по сравнению с тем, что было всего лишь минуту назад, ночь показалась особенно темной. Когда гирлянды погасли, у всех зрителей невольно вырвался разочарованный полувздох-полувозглас.

Фигуристы по-прежнему продолжали кружить по катку, но зрители стали расходиться с улицы. Некоторые отправились на площадь — там все еще было достаточно света, другие пошли по Сорок девятой улице. Патриция и Марк взялись за руки и отправились гулять по Пятнадцатой улице.

Казалось, что двое нападавших возникли прямо из воздуха. Оба они были чернокожими, но с таким же успехом они могли оказаться и белыми. В

Нью-Йорке был канун Рождества, и город просто кишел грабителями всех мастей. Их привлекла норковая шубка. Шубка, и еще сумочка Патриции.

Сумочка была от Джудит Лейбер, с золотой застежкой, и со стороны казалось, что в ней наверняка должно лежать много денег. Один грабитель ударил Патрицию по голове, а второй вырвал сумочку у нее из рук.

Патриция зашаталась. Первый грабитель подскочил к ней уже спереди и дернул за полу шубки, обрывая пуговицы. Грабитель уже начал сдирать шубку с плеч Патриции, и тут Марк ударил его.

Удар вышел совершенно неубедительным. Грабитель явно поднаторел в уличных драках, а Марк был всего лишь тихим законопослушным адвокатом, который повел свою подругу посмотреть на новогоднюю елку. К тому же евреем. Ирония судьбы. Грабитель дважды ударил Марка в лицо, ударил очень сильно, а когда Марк упал на тротуар, снова повернулся к Патриции, намереваясь все-таки забрать эту долбанную шубку. Второй грабитель пнул Марка в голову. Патриция закричала, схватила свою туфельку на высокой шпильке и кинулась на грабителя, который пнул Марка. Патриция колотила его по лицу и по плечам острым каблуком, но грабитель продолжал пинать Марка. Он бил его снова и снова, и голова Марка дергалась под этими ударами. Тротуар уже был залит кровью, и Патриция едва не поскользнулась.

— Прекратите! — закричала она. — Прекратите, прекратите, прекратите!

Но грабитель все пинал и пинал Марка, пока тот, который пытался сорвать с Патриции шубку, не закричал:

— Смываемся! — и они растворились в темноте.

Шубка так и осталась на Патриции.

Один из рукавов был почти оторван.

Сумочку от Джудит Лейбер грабители унесли с собой.

Марк Лоэб был мертв.

Через месяц Патриция перешла работать в прокуратуру.

Я так понимаю, она не хотела еще раз пережить что-нибудь подобное.

Не хотела еще раз потерять человека, которого любит.

Но, Патриция…

— Что-то случилось? — спросила Патриция, улыбнулась и взяла меня за руку.

— Нет, все в порядке, — сказал я.

У Энди Холмса был «крайслер» с откидным верхом. Сейчас верх был откинут, а небо над головой было таким синим, что его хотелось лизнуть, как переводную картинку. Над головами у нас лениво проплывали пушистые белые облака. Время от времени какое-нибудь из них накрывало машину своей тенью. Было прекрасное воскресное утро во Флориде, и мы, словно студенты на каникулах, ехали по 70-й дороге к Окичоби, а оттуда через Индианополис на Уэст-Палм-Бич. Наши пиджаки из индийского льна валялись на заднем сиденье, галстуки были ослаблены, а верхние пуговицы рубашек расстегнуты. Мы вообще облачились в костюмы только потому, что ехали по официальному делу. Когда адвокат идет разговаривать со свидетелем, он должен быть в костюме и при галстуке. Когда мы добрались до яхты Джерри и Бренды Баннерманов — сорокапятифутового судна, прекрасно оборудованного для рыбалки в открытом море, — хозяин был одет в джинсовые шорты, а хозяйка — в довольно экономное бикини.

Джерри Баннерман оказался загорелым крепким мужчиной лет сорока пяти. Его шорты были подпоясаны куском белой веревки. Бренде Баннерман было, на мой взгляд, около сорока. Это была длинногая брюнетка с белозубой улыбкой и синими глазами, прекрасно гармонирующим по цвету с ее очень компактным купальником. Когда мы подошли к пристани их яхт-клуба, расположенного примерно в миле от их дома, построенного прямо на берегу, супруги Баннерман драили палубу.

Спрятав наконец ведра и тряпки, они пригласили нас перекусить. Мы уселись на кокпите под синим тентом. Мы болтали, словно старые приятели, ели восхитительный салат с креветками, приготовленный Брендой, пили холодный чай из высоких бокалов с плавающими в них лимонными дольками. Джерри сообщил нам, что он тоже адвокат. Бренда сказала, что она до свадьбы работала секретарем в одной гнусной юридической консультации. Я подумал, что что-то в этом деле замешано слишком много юристов. Эндрю потом сказал, что ему пришла в голову та же самая мысль.

Они рассказали, что удачно купили две квартирки в их кондоминиуме, сломали перегородки и получили отличную квартиру с видом на океан. "Рекордный год" — так называлась их яхта, — они приобрели после того, как фирма Джерри выиграла одно очень крупное дело и выписала своим работникам офигенные рождественские премии. Они обошли на этой яхте вокруг всей Флориды, и даже как-то раз добрались до островов Бимини — но это уже другая история.

— Нас захватило краем урагана, — сказала Бренда.

— Вот уж что бы не хотелось испытать еще раз, — хмыкнул Джерри.

Бренда подала на стол печенье с шоколадной глазурью и подлила в бокалы холодного чаю.

Пора было браться за работу.

— Как я сказал вам по телефону, — начал я, — мы просто хотим узнать…

— Слушайте, давайте обойдемся без околичностей, — перебил меня Джерри. — Прокурор предложил вам соглашение?

— Он предполагает, что мы можем на это пойти, выслушав его свидетелей.

— Это может оказаться неплохим вариантом, — кивнул Джерри.

— Ну что, я включаю диктофон? — спросил Эндрю.

— Да, пожалуйста.

— Ой, я терпеть не могу, как мой голос звучит на пленке, — манерно произнесла Бренда и возвела глаза к небу. Мы трое остались под навесом, а она пересела, подставив лицо и грудь солнцу.

Эндрю нажал «пуск» и «запись». Лента пошла мотаться.

— По-моему, он это и собирался сделать, — сказал Джерри.

— О ком вы говорите? — переспросил я.

— О Фолгере. О вашем прокуроре. Конечно, тот факт, что мы слышали выстрелы…

М-да, такую новость трудно назвать ободряющей.

— …помог восстановить хронологию событий. Судя по вопросам, которые Фолгер задавал мне…

— И мне, — встряла Бренда.

— …у него есть и другие свидетели, которые видели обвиняемую на яхте, еще до того времени, как мы проплыли мимо.

— Почему вы так решили?

— Ну, например, он спрашивал, видели ли мы охранника в будке, которая стоит у ворот, и я решил…

— И я тоже, — опять вставила слово Бренда.

— …что охранник играет какую-то роль в этой истории. А какую роль он может играть, если он не видел, как обвиняемая поднималась на борт яхты, причем до того, как мы услышали выстрелы?

Опять выстрелы.

Свидетельство того, что стрельба имела место.

— Он еще спрашивал… — сказала Бренда.

— В смысле, Фолгер, — пояснил Джерри.

— …не видели ли мы яхту, которая шла на двигателе и встала в двенадцатый эллинг. Я думаю…

— Да, в двенадцатый, — кивком подтвердил Джерри. — Я полагаю, это еще одна привязка ко времени.

— Похоже, что кто-то проплывал мимо раньше нас и тоже видел обвиняемую на той яхте, — сказала Бренда.

— Фолгер пытался установить, находилась ли обвиняемая на яхте Толандов в тот момент, когда мы слышали выстрелы, — сказал Джерри.

Ну вот, я, так сказать, схлопотал пулю.

— Какие выстрелы? — спросил я.

— Ну, выстрелы из пистолета, — ответил Джерри.

— Во сколько это было?

— Примерно без двадцати двенадцать.

— Да, во вторник вечером, — закивала Бренда.

— В прошлый вторник, двенадцатого числа, — уточнил Джерри.

— В двадцать три сорок, — снова закивала Бренда.

— Вы слышали, что эти выстрелы прозвучали на яхте Толандов?

— Да, — в один голос твердо сказали Баннерманы.

— А как вы оказались рядом с этой яхтой?

— Шли к тому месту, где был пришвартован "Рекордный год".

— Мы там стояли несколько ночей, — сообщила Бренда.

— Мы ночевали на яхте.

— Мы прошли через озеро Окичоби…

— Переночевали в Клейвистоне…

— Спустились по Калузахатчи к Пунта-Розе…

— Потом вдоль побережья прошли на север до Калузы.

— У нас было приглашение посетить Силвер-Крик.

— Мы добрались туда во вторник, около семи вечера…

— Сошли на берег…

— Позагорали…

— Часов в девять пошли поужинали…

— Там прекращают обслуживать в половине одиннадцатого.

— А закрывается ресторан на час позже.

— Я заказала изумительных омаров, — сообщила Бренда.

— А я — мясо под острым соусом.

— Закончили мы ужин бутылкой действительно хорошего шардоннэ.

— Примерно в половине двенадцатого мы пошли обратно на яхту.

— Просто шли себе не спеша, — сказала Бренда.

— Разговаривали о старых добрых временах.

— Нам уже изрядно хотелось спать.

Со стоянки разъезжались автомобили. Припозднившиеся посетители отправлялись по домам. Время от времени фары отъезжающих машин слепили Баннеров, когда те шли по пристани к своему эллингу. Движение постепенно затихло. Шум работающих автомобильных двигателей затих в сентябрьской ночи. Все смолкло, лишь волны тихо плескались о пристань и об борта яхт. Где-то звякнул об мачту тросовый талреп. Обычный морской шум. Звуки, которые любят яхтсмены.

Дорожка была освещена фонарями, напоминающими по форме грибы. Свет фонарей отражался в иллюминаторах пришвартованных яхт, мягко покачивавшихся на волнах. Яхта Баннерманов стояла в третьем эллинге. А «Игрушечка», как они припомнили, стояла в пятом. Это вполне соответствовало показаниям Чарльза Вернера. Он сказал, что поставил свою яхту в двенадцатый эллинг, в шести-семи яхтах от "Игрушечки".

Когда Баннерманы рука об руку проходили мимо роскошной яхты Толандов, кокпит все еще был освещен. Теперь там уже никто не сидел, но видно было, что в салоне горит свет. Это заняло минут десять. Баннерманы неспешно осмотрели встреченные по пути яхты, некоторые похвалили, другие обругали, и как раз дошли до яхты Толандов. Было без двадцати двенадцать, когда…

— Мы услышали выстрелы.

— Три выстрела из пистолета.

Я посмотрел на Баннерманов. Мало кому известно, как на самом деле звучит пистолетный выстрел. В фильмах даже самый мелкокалиберный пистолет стреляет с таким шумом, какой может произвести разве что снаряд, разорвавшийся прямо у вас над ухом. Не скажу насчет всех пистолетов, но я знаю, как звучит "трэйлсмен снаб" двадцать второго калибра, когда в тебя стреляют из автомобиля, стоящего на обочине.

Первая пуля вошла мне в плечо, вторая — в грудь, а куда вошла третья, я понятия не имею, потому что третьего выстрела я даже не услышал — возможно, потому, что я внезапно закричал от боли, захлебнулся от боли и провалился в глубокую черную яму. Звук пистолетного выстрела, швырнувшего меня в восьмидневную кому, был всего лишь слабым хлопком.

— На что был похож этот выстрел? — словно бы невзначай спросил я.

— Мы знаем, как звучит пистолетный выстрел, — сказал Джерри.

— У нас есть пистолеты.

— Мы каждую субботу ездим в тир.

— Это был не разрыв патрона в казенной части.

— Это были пистолетные выстрелы.

— И они доносились из салона яхты Толандов, — сказал Джерри.

— Три выстрела, — добавила Бренда.

— И что вы стали делать? — спросил Эндрю.

— Что вы имеете в виду?

— Ну, вы сказали, что услышали три пистолетных выстрела…

— Да, правильно.

— И что вы после этого стали делать?

— Мы вернулись на свою яхту и легли спать.

— И никому не сообщили об этих выстрелах? — спросил я.

— Никому, — пожал плечами Джерри.

— А почему?

— Это было не наше дело.

— И когда же вы обратились к властям?

— Когда услышали, что этого человека убили.

— Бретта Толанда.

— Мы сразу же позвонили в прокуратуру и рассказали все, что знали.

— То есть, вы сказали, что во вторник вечером, в одиннадцать сорок слышали три выстрела, донесшиеся с яхты Толандов.

— Да.

— Да.

— А прокурор не спросил, почему вы сразу не сообщили об этих выстрелах?

— Спросил.

— И что вы ему ответили?

— Что мы не хотели связываться с вооруженным преступником.

— У вас на яхте есть телефон?

— Радио.

— Почему вы не воспользовались им и не сообщили…

— Мы не хотели ни во что впутываться.

— Но вы все равно оказались замешанными в это дело. Вы свидетельствовали…

— Теперь это уже не имеет значения.

— Это имеет значение для Лэйни Камминс. Если бы вы сразу сообщили об этих выстрелах, кто-нибудь мог бы задержать стрелявшего…

— Мы не сказали ничего такого, что могло бы связать эти выстрелы с мисс Камминс, — решительно заявил Джерри.

— Мы же не видели ее на яхте — чем ей могли повредить наши показания? — спросила Бренда.

— Я полагаю, у прокуратуры был какой-то свидетель, который может подтвердить, что мисс Камминс находилась на яхте в то время, когда мы слышали выстрелы, — сказал Джерри. — Вот поэтому важно было установить точное время. Как вы думаете?

— Да, возможно. Но если бы вы сразу же сообщили о выстрелах…

— Мы не могли этого сделать, — твердо сказал Джерри.

— Но почему?

— Просто не могли, и все, — сказала Бренда.

— Но почему? — снова спросил я.

— Мы не хотели, чтобы начались обыски.

— Обыски?

— Ну да. Чтобы кто-нибудь обыскал нашу яхту.

Я снова посмотрел на них.

— А почему вы не хотели, чтобы кто-нибудь поднимался к вам на яхту?

— Выключите эту штуку, — сказал Джерри и кивком указал на диктофон.

Эндрю нажал на "стоп".

Джерри посмотрел на жену.

Бренда согласно кивнула.

— У нас на яхте было немного травки, — сказал Джерри.

— Марихуаны, — пояснила Бренда, видимо, считая нас безнадежными тупицами. А как еще относиться к людям, которые в такую жару носят костюмы?

— Всего несколько унций, — сказал Джерри.

— Чтобы расслабиться и отдохнуть, — сказала Бренда.

— Мы были в отпуске.

— У себя на яхте.

— Там было совсем чуть-чуть, чисто для собственного употребления.

— Это никому не причинило никакого вреда.

"Да, кроме Лэйни Камминс", — подумал я.