"Анатолий Ким. Мое прошлое (Повесть)" - читать интересную книгу автора

ребенка Василиса родит в мужском варианте и можно будет назвать его именем
Рево - все равно, пусть и с перестановкой слагаемых, в сумме получится
РЕВОЛЮЦИЯ. Но Василиса и во второй, и в третий раз родила дочерей...
Весь этот жутковатый бред сознания, подогреваемого распаленным политическим
энтузиазмом, был тогда нормой привычного советского конформизма. Конечно,
этот бред обретал звучание на русском языке, но почему-то бредивших было
очень много именно среди советских корейцев. Что там говорить - мою старшую
сестру, с которой мы прибыли в Хабаровск, тоже звали Люцией! Но меня,
родившегося вслед за ней, моя благословенная, светлой памяти матушка не
позволила назвать Рево, и я теперь, слава Богу, Анатолий. Просто
замечательно!
И вот в такое время, особый энтузиазм которого можно определить и по модным
тогда именам, я с сестрой Люцией оказался в непонятном мире и впервые ощутил
своей испуганной детской душою то состояние человека, что называется
одиночеством в городе. Это одиночество в моем случае открыла мне
бронхиальная астма, мучительная болезнь, отгородившая меня от всего мира
стеной отчуждения. В особенности по ночам, когда приступы астмы усиливались
и я лежал бессонный, весь в поту, изойдя мучительным кашлем и прислушиваясь
к зловещему клокотанию мокротных пленок в груди, было велико это
одиночество!
У лектора Пака в доме мы с сестрою жить не могли, не было места, и нам
пришлось искать по городу квартиру. Удачных вариантов не попадалось, и мы
довольно много скитались по разным районам, живя у разных людей - русских и
корейцев. В том районе, где нам удалось снять самую первую комнатку, мы и
пошли в школу: сестра в девятый класс, а я в пятый. Когда же в результате
последовавших перемен жилья мы оказались довольно далеко от первоначального
места, мне пришлось ходить в школу через весь город.
Необычайно странной, печальной, гнетущей сердце предстала та наша городская
жизнь - после камчатского существования на лоне дикой и могучей природы,
после океанского гула, снежных ураганов, громадной луны над краем сопки,
перед которой пробежала однажды по снегу стая волков... Непонятны и чужды
мне были эти городские жители, столь уверенные в своих действиях и не
знающие, что значит болеть и мучиться от удушья по ночам...
Непонятной и бесконечно чуждой была и красивая, сладко пахнущая духами
врачиха из крайкомовской больницы, куда я все же был определен на лечение.
Когда я время от времени приходил к ней на прием, она всегда смотрела на
меня с задумчивой жалостью, и мне было мучительно стыдно стоять перед нею
раздетым, со своими тощими ребрами, тоненькими руками и утлой грудью, в
которой не смолкал влажно клокочущий бронхитный хрип.
Зимой мне пришлось ходить по нескончаемо длинной улице Серышева,
пересекавшей центр города и тянувшейся далее, почти к самой окраине, где
находилась моя школа. И вот на этой-то улице меня стала подстерегать
страшная и неумолимая беда - само Зло человеческое, о котором я до этого не
имел никакого представления...
Прошло уже добрых полвека, а я, несчастный, все еще никак не могу забыть
этого. Недалеко от школы меня стал встречать некий уличный мальчишка,
подросток лет пятнадцати, русский паренек в большой ватной телогрейке,
видимо, отцовской - с заплатками бедности на ней, с закатанными рукавами,
которые были слишком длинны для мальчишеских рук.
Этот разбойник начинал свой разбой с того, что обшаривал на мне все карманы,