"Анатолий Ким. Мое прошлое (Повесть)" - читать интересную книгу автора

погибли или развалились семьи, у других они еще не образовались, а многие,
сорвавшись с родных мест, поуезжали в дальние края. С Панной, например, мы
познакомились еще на Камчатке, где девушка, чуть постарше моей сестры,
оказалась почему-то одна, без родителей. Ее дальний родственник, старший
брат третьего жильца нашего дома, был директором русской школы в том же
поселке, где мой отец работал директором корейской школы.
И вот к этим одиноким, но вместе живущим людям добавились мы с сестрой,
стали жить в холодной, безо всякого отопления, крошечной пристройке, похожей
на тюремный каземат. Там едва умещалась одна железная солдатская койка, на
которой мы с сестрой спали "валетом" - головами в разные стороны.
О, это была ужасная комната! Маленькая кособокая дверь, которая вела туда, с
трудом закрывалась, тяжело разбухшая от сырости. Крошечное окно с
прогнившими рамами было всегда наглухо затянуто ледяной коркой. В морозные
дни зимы грубая штукатурка на стене покрывалась лохматой шубой инея. По
утрам иней хрустел и на моих волосах, делая их жесткими, как сосульки,- всю
ночь, мучимый удушливым кашлем, накрытый тяжелым ватным одеялом и всей
теплой одеждой, какая только имелась у нас с сестрой, я отчаянно потел, и
волосы у меня были мокрыми. Лежа в постели головами в разные стороны, мы с
сестрой дыханием своим и руками грели друг другу ноги.
Но, несмотря на дикие условия, нам нравилось жить в этом доме. Любящая
независимость сестра была довольна, что комната теперь с отдельным входом,
не смежная и не проходная, как на предыдущей квартире. А мне было приятно
водить компанию с хозяевами дома - с миловидной Панной и со слепым баянистом
Алексеем. Придя из школы, я до самого вечера, до прихода из школы сестры,
находился в большой хозяйской половине с русской печью, делал там уроки и
потом дружески общался с хозяевами.
Панна была большая любительница читать книги, и это все были книги такие же
пухлые, как она сама, и, видимо, столь же приветливые и ласковые, как ее
нрав,- уютно устроившись на лежанке печки, засветив лампу, девушка на долгие
часы с умильной улыбкой на лице склонялась над шелестящими страницами. Я к
тому времени тоже пристрастился к чтению и был заядлый книгочей: еще на
Камчатке, учась в четвертом классе, открыл я для себя это чудо и в
поселковой библиотеке брал и перечел немало книг. В Хабаровске я также
записался в библиотеку и всегда заказывал книги не менее пухлые, чем те, что
читала Панночка. И, пристроившись где-нибудь неподалеку от нее, я столь же
безудержно отдавался запойному чтению.
Со слепым Алексеем у меня были другие дела. Этот высокий, с прямой осанкой,
крепкого телосложения человек с белыми неподвижными глазами был всегда добр
ко мне. Разговаривая, он неизменно улыбался - и всегда почему-то смущенно,
казалось мне, даже робко, словно это он был мальчишкой двенадцати лет, а я
перед ним - взрослым человеком. Улыбка его была широка, осклабиста, с
лукавым загибом углов рта вверх, отчего на худых щеках его образовывались
глубокие складки. Белые зрачки глаз при этом обращались куда-то вверх,
вдаль.
Он со мною и разговаривал как со взрослым. Впрочем, рассказы его были о том,
что понятно и взрослому, и ребенку: это были воспоминания о его деревенском
детстве. Оказалось, что Алексей в раннем детстве видел вполне нормально,
ослеп он уже подростком. И в его рассказах, самых простых и бесхитростных,
было столько света, простора, живого движения. Я уж и не помню точно, о чем
они были, эти рассказы: кажется, о каком-то деревенском попе, о драчливом