"Анатолий Ким. Отец-лес (Роман-притча)" - читать интересную книгу автора

часть поменял в деревне на картошку и хлеб, разжился полушубком,
валенками -- и к зимовке был готов. Его болезни и раны, а вместе с ними и
смерть, с которою он пришёл в лес, пока о себе не напоминали, и дух Степана
Тураева, живший в это лето и осень как бы отдельно от тела, приобрёл
необычное доселе свойство: бодрствовать и не растворяться во сне, а
постоянно пребывать в каком-то особенном состоянии растительного
самоощущения, в чём не было усталости и отдыха, сновидений и яви, движения
и покоя.
Иногда грудь его содрогалась, как бывало раньше, и он кашлял,
выхаркивая на зелёную траву алый сгусток крови, но было это свидетельство
внутреннего разрушения тела настолько далёким и безразличным его духу,
словно это происходило с кем-то другим, с существом прошлых веков.
Степаново сознание не ведало, что всё в его существе, являющееся
жизненностью, взято под защиту силы и власти Отца-леса, что то временное и
человеческое, почти до смерти замученное войной, пленом, концлагерями,
гноем и сукровицей ран, беспощадностью людей, согнанных в огромных
количествах, чтобы убивать друг друга, -- то малое и обессиленное, что было
его вариантом человеческой жизни, теперь захвачено и растворено иной
стихией, которая не ведает ни пощады, ни беспощадности и вечно пребывает в
самой себе, отринув время, историю, смерть одинокого человека и всякие
болезненные раны существ, чувствующих себя особями отдельными и одинокими
перед лицом неминуемой погибели своей.
Степанова душа могла скорбеть, его сознание могло изрыгать проклятия
или возвышенно оправдывать злодеяние в человеческой истории -- но это было
почти ничто, малая толика мельчайшего, всего лишь инородная пылинка во
влажном ночном вздохе Отца-леса. Всё, что переживали люди как своё долгое
бытие, всё это никакого значения не имело внутри вечного тихого ропота
Леса, и не на одинокие метания человечка по поляне смотрели недремлющие
лесные зраки, а на движение и передвижение всех, кто когда-либо появлялся
на этой поляне.
Вот лось, а вот лиса, вот заблудившийся татарин из Касимова на лохматой
лошади, воин в островерхой бараньей шапке, с луком и колчаном у бедра, а
вот снова лиса, и кабаны стадом в десять голов -- громадные бурые свиньи и
совсем маленькие полосатые поросята. А там и духовой мастер леса прошёл,
чумазый углежог и смолокур с топором на плече или приблудный грибник в
парусиновом картузе, конторщик из завода Баташовых, промелькнувший через
поляну, едва влача ноги и таща в руке пустую корзину -- он чуть не погиб,
этот конторщик, день и ночь проплутав по мещерским болотистым мшарам. И
снова стадо кабанов, их на этот раз штук тридцать -- лупят галопом через
снег поляны, подгоняемые недалёким рёвом голодного медведя-шатуна, и сам
медведь, с неопрятной шерстью, измазанной в собственном кале, тоскливым
ходом, шевеля выпирающими лопатками, проследовал краем поляны. И снова
лиса -- зырк по сторонам, прыг за ёлку, осыпанную свежим снегом, -- и вновь
лето, многотравье буйное, разноцветное и яркое, тишина и дух покоя, как в
раю, а потом светлый сентябрь, золотая осень. На край поляны выходит
Николай Тураев в крестьянском зипуне, опоясанный патронташем, через плечо
ружьё, ягдташ набит рябчиками -- остановился под сосною, ствол которой
раздвоился в вышине изогнутыми, как рога лиры, мощными отростками,
прислонил ружьё к сосне и осмотрелся: падало в мозг его первое зерно мысли
о том, чтобы когда-нибудь здесь, на чудесной поляне в вековом лесу,