"Анатолий Ким. Соловьиное эхо" - читать интересную книгу автора

кораблем, который медленно, едва заметно для глаз, но неуклонно отодвигался
от стенки причала. Люди на берегу и пассажиры на борту судна держались за
разные концы этих бумажных лент, и Отто Мейснер, навсегда покидавший Японию,
куда он заехал по предписанию деда, смотрел сверху на машущую платками и
веерами толпу провожающих. То и дело пролетали над нею легкие ленты
серпантина, на миг плавной дугою замирали в воздухе, затем бессильно опадали
вниз, словно знаки отчаянной попытки еще раз достичь, коснуться любимого
существа в пронзительную минуту разлуки. Крики, порхающие веера, покачивание
высоких причесок, в узлы которых японки втыкают большие, как кинжалы,
оловянные шпильки. И вдруг взобрался на причальную тумбу какой-то
вдохновенный юноша, поддерживаемый снизу товарищами, снял с головы
студенческую шапочку и, далеко откинув ее в вытянутой руке, чудесным голосом
запел прощальную песню.
Да! Воспоем красоту летящих лент серпантина, думал Отто Мейснер,
краткий миг их полета и затем - плавного падения над карнавалом жизни.
Воспоем эту нежную и хрупкую связь, еще существующую между теми, кто сжимает
скорбными пальцами два разных конца бумажной ленточки, пока корабль медленно
отходит от пристани, натягивая перепутанную, шелестящую на ветру мишуру.
Воспоем эти узко нарезанные бумажные полосы, протянутые над мусорной водою
гавани, ибо они соединяют, пока не оборвались, неслышное отчаяние чьих-то
слез, неутоленные губы и беспомощное желание вечного соединения с
любимыми... И магистр теснее прижался к жене, которая дремала, отрешенно
склонившись над ребенком.
Пересмотревший множество философских и религиозных идей в поисках
внечувственного убежища для своего безутешного разума, Отто Мейснер вдруг
оказался связанным с двумя существами силой такой любви и тревоги, что все
его прежнее стихийное тяготение к солипсизму улетучилось как дым. Теперь уж
нельзя было посчитать при необходимости, что мира сего нет, не было и не
будет, - такого облегчения не мог себе доставить человек, заполучивший жену
из кровавого ребра своего, а от любви к ней ребенка. Да, теперь он стал
намного уязвимее, ибо нашлось, образовалось на пульсирующем теле Космоса
кровоточащее местечко, нежная язвочка, прикосновение к которой вызывало бы в
сердце философа неистовую боль и тревогу. Не смог бы он теперь взирать
бесстрастно со стороны, если бы хоть пальцем притронулся обидчик к Ольге, -
пожалуй, такому хаму он тотчас бы дал по голове.
Сложное объемное видение захватило тут магистра философии. Сначала он
вновь представил перед собою того ягненка - и его тонкое ребячье блеянье
вновь пронзило сердце. В глазах агнца содержался вопрос всех вопросов: сын
овечий желал хотя бы узнать, зачем хлынет из его тела алая жертвенная кровь
и взовьется огромная, как взрыв вселенной, боль в горле, куда проникнет
лезвие стального ножа. Затем представилась философу бескрайняя степная
равнина, по которой гнали стадо таких же ягнят. Куда, зачем? Возможно, их
отобрали для производства мерлушки, подумал магистр. И вот стадо прогнали,
степь опустела. Она была тусклого, пыльно-серого цвета, совершенно ровная и
плоская, глаз негде задержать. На ум пришло слово безводный, wasserlos. В
эти края не проникали ветвистые жилы крови земной - воды, и от
соприкосновения солнца с землей рождался один лишь бесплодный жар,
порождающий прах и обманные миражи пустыни.
Вся Доброта Человечества расходится во времени на отдельные ручейки,
реки и тихие хранилища и питает собою то мгновение соития Человека и Солнца,