"Анатолий Ким. Соловьиное эхо" - читать интересную книгу автора

лекарь и русский фельдшер из соседнего села, все сделано как надо, однако
девушке не лучше, и неизвестно, чем все кончится. И купец горестно разводил
руками. Он просил прощения, что по причине страшной своей беды не мог
достойным образом принять гостя, ради которого Опоелов собственной рукою
начертал письмо. Но пусть гость потерпит, все будет сделано, как велит
Опоелов, и хозяин опять склонил седую голову в поклоне. Видно было, что
человек совершенно растерян, подавлен горем и едва владеет собою. Красные,
припухлые глаза его то и дело наполнялись слезами, которые, однако, никуда
не изливались, словно перекипая внутри своего вместилища.
Отто Мейснеру теперь многое стало ясно: и невольное пренебрежение им, и
ночные звуки, и тот первый звук - женский плач в доме, раздавшийся, когда
раскрылась в темноте дверь, и нелюдимое молчание худенькой девушки, как
оказалось старшей сестры заболевшей дочери хозяина. Магистр сочувственно
промолчал, сидя напротив него. Стеклянный ряд вверху окна пронзительно синел
после ночной дождевой тьмы, и, глядя на эту звучную полосу синевы, Отто
Мейснер раздумывал о том, что же теперь делать, коли все так обернулось. И
пришел к выводу, что все равно ничего не придумать, пусть уж решит сам
хозяин, а он во всем подчинится ему. Купец посидел еще в молчании и
оцепенении, затем вздохнул и ползком удалился из комнаты.
А спустя некоторое время он вновь просунул в дверь седую голову и
что-то забормотал с порога. Вдруг он попросил у гостя чашку кофе. Когда
смысл просьбы дошел до магистра, он в удивлении потянулся к подоконнику,
заменявшему ему стол. Приподнял над чашкой кофейник, но из носика сосуда
вылилась лишь короткая струя полужижи, забрызгав белые края чашки, и Отто
Мейснер с сожалением улыбнулся, глядя на хозяина. А тот повел себя
совершенно непонятно: вдруг уставился отчаянными глазами куда-то в угол,
сжал толстые губы и затрясся в неудержимом рыдании. Слезы наконец хлынули из
его глаз, и, не вытирая их, хозяин поспешно скрылся. И тут молодой философ
испытал, словно бы только что отойдя от месмерического усыпления,
томительное беспокойство и душевный гнет. Воспринимаемое бытие
представлялось странным и размытым, вдвойне странным и неопределенным
оттого, что казалось, с ним все это уже происходило: сидя возле порога,
плакал перед ним старый восточный человек, а он держал в руке маленький
серебряный кофейник, и ярко сияла недоступная синева в верхнем ряду окна,
где было застеклено, а вся остальная часть широкой рамы была затянута
матовой бумагой. И он, созерцатель всей этой странной картины, части которой
соединены и слеплены меж собою игрой случайности, а не внутренней
необходимой связью, сам уже успел испытать отчуждение смерти - то самое
отчуждение, которым оплачивается великое приятие живыми самих себя и
окружающего мира. И теперь должно произойти что-то очень важное, самое
главное для него, Отто Мейснера, а что именно, того не угадать...
И, не утруждая себя искусственным напряжением памяти и воли, наш
философ вывалил в медный тазик кофейную гущу, сполоснул кофейник и, вновь
залив его водою, поставил на спиртовку. И пока нагревалась вода, плененная
серебряным сосудом и охваченная неотвратимым жаром голубого пламени, в самом
Отто Мейснере и в окружающем его мире происходят, знаем мы, те перемены,
которые и породят эту необычную в своем роде историю: шевелится в кофейнике
подогреваемая вода, бегут в ней бисерные струйки пузырьков кверху, Отто
Мейснер ополаскивает свою фарфоровую чашку, а в соседней комнате смерть,
хлопочущая над душою восемнадцатилетней девушки, вдруг вздрагивает и