"Редьярд Киплинг. If (англ.)" - читать интересную книгу автора

можно и отвергнуть, но не надо делать вид, будто ему важна была одна пропаганда,
а поэтика - не важна. Это очень несправедливо. Суровая, а для многих
шокирующая правда в соединении с открытой проповедью ценностей, не
допускавших для Киплинга никакой инверсии,- так он постигал назначение
писателя, отвергнув любого рода литературную изысканность, которая в его
лексиконе презрительно именовалась плетением словес, и только. Мир Киплинга -
графический, черно-белый мир: без полутонов, почти без оттенков. Предельная
ясность была его идеалом, которому подчинено все - ритм, строфика, поэтическое
слово. Минимум абстрак-ций, как можно больше вещественности и зримости;
невольно вспомнишь раннего Мандельштама: "Как на фаянсовой тарелке //
Рисунок, вычерченный метко..." Точность глаза, едва ЛИ превзойденная в
английской поэзии нашего века, и уж точно непревзойденная смелость в назывании
предметов неметафорическими, словарными именами.
В знаменитых стихах осени 1910 года речь идет о категориях этики, которыми
Киплинг Особенно дорожил, но весь образный ряд выстроен под знаком
наивозможной конкретности. Жизнь уподоблена игре, схожей с орлянкой, которая
знакома каждому (pitch-and-toss - столбик монет, в который бросают монету
потяжелее, чтобы перевернуть стоящие в столби-ке монеты "на орла").
Обязанность человека не поддаваться искусу Успеха и не падать духом в годину
Несчастья выражена призывом "напрячь сердце, и нервы, и мышцы". Спплошные
императивы и модальные глаголы, словно бы Киплинг, презрев стихи, просто читает
поучение. А вместе с тем - ритмическая четкость, доведенная до совершенства; ни
одной неточной рифмы; до последней мелочи продуманный подбор односложных и
двух-сложных слов, с тем чтобы цезуры, обязательные почти в каждой строке,
подчеркивали категоричность содержащихся в ней утверждений, а редкие пиррихии
("allowance", "unforgjvmg"), разбивая монотонность, выделили смысловые ударения.
На фоне таких английских современников, как Томас Харди или Альфред Эдвард
Хаусмен, а уж тем более на европейском фоне пышно доцветавшего символизма
стихотворение Киплинга кажется достоянием совсем другой эпохи. Может быть,
минувшей -
просветительской, предромантической, Но точнее сказать, что он опережал свое
время. Смысл исканий Киплинга по-настоящему поймут не его литературные
сверстники, а поэты следующего поколения. Для меня несомненно, что Гумилев и
его "Цех поэтов" шли по стопам Киплинга, парадоксальным образом обретшего в
России гораздо более глубокий отзвук, чем у себя на родине. Впрочем, так ли уж это
парадоксально?
На родине критика не могла простить Киплингу - даже во дни его славы -
ошеломляющей простоты, которая исключает всякие разговоры о зашифрованности
образов и глу-' боко спрятанном подтексте. Эта простота противоречила духу
времени, объявившего искусство разновидностью теургии, а поэта - искателем
абсолютной Красоты, спрятанной под покрывалом Майи. Киплинг решительно
двинулся против течения. Он не признавал ни панэстетизма, ни мифопоэтической
философии бытия, освященной авторитетом Ницше, ни символистских поисков
соответствия посюстороннего мира- "иным мирам". Он добивался сочетания
почти несоединимых начал: фактографической правды и высокой притчевости или
нескрываемого назидания - и, вопреки канону, утверждавшему, что в поэзии такой
синтез невозможен, у него получались не прописи, не унылые басни, а стихи,
полные мощного внутреннего напряжения: как в четырех строфах, написанных
осенью 1910 года.
Эпигоны, выучившись имитировать киплинговскую мнимую безыскусность,