"Юрий Кларов. Арестант пятой камеры" - читать интересную книгу автора

- То есть как? - удивился комендант. И, облизнув потрескавшиеся губы,
сказал: - Если не откроют, дайте очередь из "льюиса", короткую. - И деловито
посоветовал: - Только соблюдайте дистанцию: возможен рикошет.
Впрочем, посадка обошлась без стрельбы: "черного гусара" приняли в
теплушке если и не радушно, то терпимо.
"Коренное население" здесь составляла семья екатеринбургского заводчика
Прошина: сам Прошин, пожилой господин лет шестидесяти, его жена, выглядевшая
на все семьдесят, больная тифом невестка (сын Прошина - офицер пропал без
вести где-то под Челябинском) и старик камердинер. Кроме хозяев, в теплушке
ехали молчаливый чиновник - то ли из министерства юстиции, то ли из
акцизного управления - и желчный штабс-капитан с колючими, как иглы ежа,
усами.
Прошины почти полгода жили на колесах и хорошо обжили теплушку. На
крыше были аккуратно сложены дрова, под вагоном размещался походный курятник
("Платил не бумажками, золотом, но зато и сработали на славу", - хвастался
Прошин). Окна теплушки и курятник были защищены от непрошеного вторжения
массивными железными решетками, пол устлан толстым ковром. Диванчик, две
кровати, нары, на утепленных стенах - остатки дорогих обоев. Эти обои,
втиснутый у дверей умывальник красного дерева и ночные горшки до крайности
раздражали желчного штабс-капитана. Штабс-капитан был "учредиловцем", то
есть одним из тех, кто восстал против большевиков под эсеровскими лозунгами
Уфимской директории. Но за время пребывания на фронте и в госпитале он успел
возненавидеть не только Колчака, "растоптавшего демократию", но и эсеров,
земцев, крестьян - всю Россию.
Умывальник, ночные горшки и обои действовали на него, как красная
тряпка на быка.
- Хотите знать, господин капитан, за что умирают доблестные солдаты и
офицеры "первого гражданина возрождающейся России"? - спрашивал он негромко,
но так, чтобы его хорошо было слышно хозяевам. - Вот за это-с. - Он стучал
согнутым пальцем по стенке вагона. - И вот за это-с. - Он кивал в сторону
умывальника. - А может быть, вы желаете видеть знамя белого движения, его,
так сказать, сердцевину в представлении имущих слоев нашей горячо любимой
родины?.. Пожалуйста, пожалуйста... - Штабс-капитан нагибался и изящным
жестом циркового фокусника доставал из-под диванчика ночной горшок и
торжественно поднимал его над головой. - Прошу-с. Вот он, ничем не
запятнанный флаг. Какое великолепие, не правда ли? Обратите внимание на
белизну, блеск и величавую красоту простых, но выразительных линий. Ну кто
же не отдаст за него с радостью свою жизнь? Кто-с, я вас спрашиваю?
Прошина, неподвижно сидевшая часами у "буржуйки" и зябко кутавшаяся в
лисий салоп, отворачивалась, делая вид, что не слышит, чиновник смущенно
сморкался, камердинер сопел, а Прошин тоненьким, сверлящим голосом говорил:
- Позвольте, господин штабс-капитан, если вам все это так мешает,
почему бы вам не перейти к своим друзьям в другой вагон? Мы очень ценим ваше
общество, но еще нам дороже ваше душевное равновесие... Вы же наш гость...
- Пардон, мосье, - переходил на французский штабс-капитан, - милль
пардон!
Штабс-капитан страдал бессонницей и по ночам затевал нескончаемые споры
на политические темы с подсевшими на очередной станции двумя
восемнадцатилетними, похожими друг на друга, как близнецы, прапорщиками. Оба
были добровольцами, оба боготворили Колчака, мечтали о восстановлении