"Игорь Клех. Хроники 1999-го года (Повесть) " - читать интересную книгу автора

умудрялся зарабатывать частными уроками на пяти языках для без пяти минут
эмигрантов. На полях по вертикали было приписано:
"Изыскивай способы". Себя он когда-то считал скрытым
диссидентом-одиночкой и, действительно, в десятом классе давал мне почитать
Солженицына и кое-что свое неподцензурное, - продолженную им "Историю России
от Гостомысла до наших дней" и прочую стихотворную публицистику, - соблюдая
при этом смехотворные правила конспирации. Меня он позднее считал если не
скрытым кагэбистом, то уж во всяком случае ловкачом и циником, закосившим
под "модерниста".
Его письмо было до такой степени письмом с того света, что и ответить
на него было невозможно, и не ответить нельзя. Я написал ему, что псевдоним
"Игорь Волгин" не годится, поскольку уже есть в
Москве один Игорь Волгин, что поэзия - это не стопка тетрадей со
стихами в столбик в ящике стола, а нечто другое, и что дорого дал бы, чтобы
посмотреть со стороны, как он сам предлагает московским издателям книгу с
таким, как у него, названием.
Бомбил меня той зимой похожими письмами еще и однофамилец нобелевского
лауреата из Владимира - звонил, присылал рукописи, пестревшие словами вроде
"киллометр" и т. п. Этот готов был на все:
"Меня мораль не волнует, мне бы денег подзаработать, я живу на $10 в
месяц!" И через пару лет своего добился - не одного меня бомбил, значит.
Хотя один его клинический рассказ показался мне стоящим публикации: о
художнике, обрившем голову наголо, когда ему показалось, что волосы
принялись расти у него внутрь головы, а затем таким же образом облегчившем
жизнь и своему папаше - зажав его башку между колен и выскоблив ее опасной
бритвой, как тот не трепыхался. Я попробовал предложить этот физиологический
очерк кое-кому, но для одних он был слишком плох, а для других - уже слишком
хорош. Тогда как он был просто правдив.
- Сколько живет сегодня во Владимире художников мирового класса?
- Пять-шесть.
- Да ты в своем уме!?
- Ну тогда три.
Рассказано одним из них.
Я с опаской поэтому отнесся к тому, что мой отец записал для любимой
внучки свои воспоминания, в частности - о войне, только они одни меня
интересовали. О том, что он закончил их, я узнал от матери в начале весны.
Она всегда ждала моих звонков по выходным. Сам я ждал выхода повести о
карпатском лесничем - ее недавно умершем старшем брате. Литредакторы к тому
времени вспомнили о своем существовании, приободрились и попытались вернуть
утраченную власть, я же не привык к чьему бы то ни было вмешательству в свои
тексты. Они ценили безукоризненность слога и правильность построения, а для
меня литература без сдержанной ярости была что гроб повапленный. Вечная
проблема авторства: "Это же наш журнал!" - "Но это же моя повесть!".
Хороший редактор необходим любому тексту как воздух, но лучше, если им
будет сам автор. Забегая вперед, скажу, что записки отца год спустя мне
удалось опубликовать в одном из толстых журналов - мать этого уже не узнала.
В своей военной части письмо отца было голо, как сама война, - будто
пережитая подростком беда, от которой перехватывает горло, водила его пером.
Мать тяжело переживала смерть брата, и я не знал, показывать ли ей
повесть. Дело было не в ней, а в отце, который с неодобрением относился ко