"Даниил Клугер, Виталий Бабенко. Двадцатая рапсодия Листа " - читать интересную книгу автора

супруга Дашенька - все они, разумеется, свято хранились в моей памяти, то
оживая в снах, то уходя в зыбкую тень повседневности; однако же чувство
вызывали одно - печаль от утраты и понимания того, что и мне рано или поздно
доведется последовать за ними.
Иное дело - давешние ужасные находки, мертвые тела, скованные речным
льдом. В юности учитель мой Иван Петрович Б*** читал мне вслух Дантову
"Божественную комедию" в прозаическом переводе Кологривовой; поразили меня
тогда особенно, помнится, вмерзшие в адский лед несчастные грешники. Какую
страшную тайну, кроме тайны самой смерти, они скрывали? И сейчас мне вдруг
стало казаться, что мирная наша ленивая Ушня обратилась в ледяную адскую
реку Коцит с телами грешников.
Картины сего происшествия все стояли у меня перед глазами. То и дело
мне представлялось, что это не наши парни-ухари лихо съезжают с крутого
заледенелого берега, а что это я сам, прикрутив к сапогам коньки, лечу вниз
и выкатываюсь на схваченную холодом реку и что это под мой конек попадает
хрупкая от мороза ольховая веточка. И далее - будто я с размаху падаю,
скольжу по льду, останавливаюсь, и вдруг в меня упираются, глядя сквозь
зеленоватый сланец замерзшей воды, жуткие белые глаза мертвеца.
Однако если днем сильнейшим душевным усилием мне удалось отогнать
страшные картины и заставить себя заниматься насущными делами - а таковых
нашлось немало, - то по приходе ночи я был настолько истерзан этой
внутренней борьбой с недавними впечатлениями, что вновь не смог уснуть. Часу
примерно в третьем я встал с постели, зажег большую лампу под зеленым
колпаком и, завернувшись в теплый драповый халат, уселся в кресло у книжного
шкафа. А поскольку ничто не могло успокоить меня лучше, чем рюмка рябиновой
настойки и несколько страниц "Севастопольских рассказов", то я и сделал то
единственное, что следовало сделать. Налил себе из графинчика рябиновки, а
когда приятное тепло успокаивающе и расслабляюще растеклось по моим членам,
потянулся к шкафу, отворил створку, взял с полки книгу и наугад раскрыл, в
самом начале.
Я точно помнил - по причинам, уже объясненным выше, - что на этих
первых страницах граф Толстой описывал картины повседневной севастопольской
жизни декабря 1854 года. Тревожная и лихорадочно-веселая толпа штатских и
военных, сумятица жизни в двух шагах от боев - словом, все то, что
невыразимо подкупало меня в сочинении бывшего артиллерийского офицера. Но,
подкрутив фитиль лампы, я вместо того прочел, поначалу не вполне вдумываясь
в смысл, следующее:
"... В половине 3-го часа ночи - а ночь была облачная, темная - на
середине Литейного моста сверкнул огонь, и послышался пистолетный выстрел.
Бросились на выстрел караульные служители, сбежались малочисленные
прохожие, - никого и ничего не было на том месте, где раздался выстрел.
Значит, не застрелил, а застрелился. Нашлись охотники нырять, притащили
через несколько времени багры, притащили даже какую-то рыбацкую сеть,
ныряли, нащупывали, ловили, поймали полсотни больших щеп, но тела не нашли и
не поймали. Да и как найти? - ночь темная. Оно в эти два часа уж на
взморье, - поди, ищи там..."
От неожиданности книга едва не выпала у меня из рук. Никогда ничего
подобного я ранее не читал! Взгляд на обложку разрешил мое недоумение.
Вместо "Севастопольские рассказы. Сочинение гр. Л. Н. Толстого" на ней
значилось: "Что делать? Сочинение Н. Г. Чернышевского". Видимо, в полутьме я