"Даниил Клугер, Виталий Бабенко. Двадцатая рапсодия Листа " - читать интересную книгу автора

здравый рассудок, ни благонравие, взятые сами по себе, категорически не
позволили бы ему попасть. Ведь когда мельник прибежал, чтобы сообщить мне о
том, как "студент уткнулся" во вмерзшего в лед утопленника, более всего я
заботился об Аленушке и менее всего хотел иметь какое-то отношение к
трагедии. И вот прошло всего двое суток, а я уже готов забыть обо всем на
свете, лишь бы узнать хоть какие-нибудь подробности о то ли "музыканте", то
ли "учителе музыки", столь страшно закончившем жизнь вдали от родного дома в
холодных осенних водах небольшой русской реки. И ведь хотелось мне узнать не
только и даже не столько причину его смерти, сколько вообще о нем, о том,
как и почему занесло его, несчастного, за столько верст от родной земли, и
не в Москву, не в Петербург, а в наше заштатное Кокушкино...
Притом у меня и мысли не появлялось, что юный Владимир мог ошибиться и
погибший в действительности никакой не австриец, а самый что ни на есть
русак, и вензель вышили ему в модной мастерской по прихоти или тщеславию.
Нет-нет, я уже видел этого утопленника не кем иным как австрийцем,
приехавшим именно сюда, именно в наш Лаишевский уезд с таинственной и
опасной миссией. И непременно его приезд был связан с несчастной женщиной,
которую какие-то злодеи и пагубники бросили в воду, привязав к ногам тяжелый
груз. А где женщина и смерть, там, понятно, любовь и измена. И об этой
неизвестной мне женщине, чья смерть была столь ужасна, мне тоже нестерпимо
хотелось узнать побольше. Позавчера, помогая уряднику и Кузьме укладывать
тела на сани, я только раз и глянул в ее жуткое лицо и тут же постарался
забыть. И сейчас, живою, представлялась она мне красавицей, низвергнутой в
смертную бездну в пору юного цветения.
Никифоров негромко кашлянул. Я тотчас очнулся от своих мыслей и
обнаружил, что по-прежнему стою неподвижно, заложив руки за спину и в упор
глядя на урядника. Видимо, пристальный мой взгляд, уставленный в его
переносицу, Егору Тимофеевичу не понравился. Я немного смутился, развел
руками, словно сожалея о том, что не могу быть более полезен, и как-то
заискивающе пробормотал:
- Да-да, пора идти, знаете ли...
Никифоров чуть помягчел, поправил косматую папаху, съехавшую на лоб.
- И то сказать. - Он раздумчиво осмотрелся по сторонам. - Пора.
- Куда вы сейчас, Егор Тимофеевич? - спросил я. - Не к Паклину ли?
Никифоров неопределенно пожал плечами.
- Да... Не знаю, право слово, - сказал он нехотя. - Простите, что
задержал вас, Николай Афанасьевич. И более задерживать не смею. У вас, поди,
забот пропасть, а я на вас еще и свои взваливаю. Благодарствуйте, пора бы
мне и честь знать.
- Полно, Егор Тимофеевич, - возразил я. - Нисколько вы меня не
обременяете. Располагайте мною, ежели в том нужду испытываете. Охотно
помогу...
- За желание помочь - весьма признателен, Николай Афанасьич, но впредь
я надеюсь вас попусту не беспокоить, - церемонно ответил Никифоров, снова
приложив два пальца к папахе.
И опять мы не знали, о чем говорить далее. В конце концов неловкость
лишь усугублялась нашим молчаливым стоянием друг против друга у ворот
усадьбы. Я почти не сомневался, что насмешливо прищуренные глаза молодого
Ульянова смотрят на нас сейчас из окна флигеля, и оттого чувствовал себя еще
более смущенным и раздосадованным.