"Даниил Клугер, Виталий Бабенко. Двадцатая рапсодия Листа " - читать интересную книгу автора

Урядник, похоже, испытывал сходные чувства. Оглянувшись на флигель, он
поворотился ко мне и произнес казенным голосом:
- Вынужден вас оставить, господин Ильин. У вас, наверно, еще есть дела
в усадьбе? Не смею мешать радению. А благодарность мою за содействие вы
непременно передайте господину Ульянову еще раз.
Понудив меня, таким образом, к дальнейшему общению с Владимиром и Анной
и чуть ли не грубо дав понять, что привлекать мою скромную персону к
дальнейшим разысканиям не намерен, Никифоров решительно зашагал прочь от
усадьбы, от меня, растерянного и несколько покоробленного, - а заодно и от
взглядов своих поднадзорных, брата и сестры Ульяновых.
Потоптавшись еще какое-то время на месте, раздражаясь с каждым
мгновением все больше, причем существо этого раздражения было непонятно мне
самому, я вдруг вспомнил, что собирался выговорить и Владимиру, и Лене
касаемо сочинения господина Чернышевского. Правду сказать, Ульянов волен
читать все, что его душе угодно. Но подсовывать юной девушке порочные
творения он не может и не должен! В конце концов, наличие запрещенной книги
в доме могло навлечь на Аленушку неприятности и казенного характера. Я вдруг
представил себе, что приходит в наш дом Егор Тимофеевич Никифоров и
официальным голосом извещает об аресте и взятии под стражу девицы Елены
Николаевны Ильиной за хранение в доме книг, запрещенных цензурой. Картина
мне самому показалась умопомешательной, и я чуть было не рассмеялся в голос.
Хотя веселость моя, конечно же, имела нервическую окраску. И все-таки
возможные действия властей волновали меня в меньшей степени, нежели
собственно развращающее действие идей Чернышевского.
И тут я неожиданно устыдился. В конце концов, я-то не читал романа. А
ну как ничего страшного и опасного в нем нет? А что начальство запретило -
так ведь начальство же и разрешить может. И потом - мало ли что запрещать у
нас могут. Вот ведь и на сочинения столь почитаемого мною графа Льва
Николаевича Толстого иные господа косо смотрят. Дошла до меня весть, будто
его рассказы не могут появляться в печати без особого на то цензурного
дозволения. Я уж запамятовал, кто мне о том рассказал, но помню, был то
вполне сведущий человек, иначе не запомнилось бы мне. Словом сказать,
запретить можно и безобидные вещи, так не лучше ли все-таки мне самому
прочитать крамольную книжицу? Ущерба моей нравственности она не причинит, да
и принципы мои, твердость коих мне была хорошо известна, не поколеблет. Но
зато уж с дочерью, да и с Володей я смогу тогда говорить как человек
дельный, знающий.
Тем не менее настоятельную необходимость в беседе с Владимиром я
почувствовал вполне. И эта настоятельность придала моему топтанию у ворот
усадьбы какое-то целесообразие. Мало того, я уже не чувствовал себя
бесцеремонно отстраненным Никифоровым от помощи в его делах. Напротив, я
почти мгновенно убедил себя, что это я сам, собственной волею, отставился от
урядника, ибо имел намерения более серьезные, веские и куда как более для
меня важные. И вот, исполнившись духа почти воинственного, вскинул я голову,
словно конь боевой, решительно вернулся к флигелю и постучал в дверь.
Вновь отворила Анна Ильинична. Строгость лица ее несколько смягчилась,
когда она, глянув мне за плечо, не обнаружила на крыльце нашего урядника.
- Вы к Володе? - спросила она сразу же. - Позвольте вашу шубу, я повешу
ее в прихожей. Там тепло. - Приняв от меня одежду, Анна Ильинична сказала: -
Проходите, не стесняйтесь, он у себя в комнате. По-моему, читает.