"Даниил Клугер, Виталий Бабенко. Двадцатая рапсодия Листа " - читать интересную книгу автора

на меня. Но нет, Ульянов сдержал себя и ответил вполне примерно:
- Почему же факир? Нет, просто особенный человек, я же сказал. Так его
и Чернышевский назвал. Потому что особенный человек - тот, кто спокойно
принимает лишения и умеет обходиться самым малым - во имя высокой цели.
- И какова же эта цель? - полюбопытствовал я.
- Преобразование, - спокойно ответил Владимир. - Преобразование мира.
Из несправедливого в справедливый. А это - борьба. И в борьбе нужно
отказаться от многого. Может быть, от всего, что кажется важным большинству
общества.
Я покачал головой.
- Тот, кого вы сейчас с таким пафосом называете "особенным человеком",
Володя, представляется мне не совсем здоровым и в чем-то даже ридикюльным.
Да и, к слову сказать, "особенный" - вы уже несколько раз повторили это
определение. Особенный - стало быть, не такой, как все. И значит это, что
любимый ваш автор - мизантроп. Так, кажется, зовутся те, кто ненавидит
человечество, то есть нас, обыкновенных, не особенных людей?
Я произнес эти слова, прекрасно понимая, что Владимир вправе воспринять
их оскорбительными. Но нет - он вновь сдержался. А может быть, вовсе не счел
их оскорбительными. Более того, он даже снисходительно улыбнулся, словно
ожидал такой реакции.
- Понимаю ваш скептицизм, Николай Афанасьевич, - сказал он. - Надеюсь,
вы простите меня, если я скажу, что вы - человек прошлого. Потому ваше
недоверие естественно, и потому же вам кажется смешным - как вы выразились,
из любви к французским словечкам, "ридикюльным" - образ идеального
современного человека. Чернышевский, к слову сказать, и на это предуготовил
ответ. - Владимир снова раскрыл тетрадь. - Вот, слушайте, здесь он словно бы
вам и отвечает: "Да, смешные это люди, как Рахметов, очень забавны..." -
Ульянов бросил на меня короткий взгляд. Я пожал плечами, и он продолжил
чтение: - "Это я для них самих говорю, что они смешны, говорю потому, что
мне жалко их; это я для тех благородных людей говорю, которые очаровываются
ими: не следуйте за ними, благородные люди, говорю я, потому что скуден
личными радостями путь, на который они зовут вас: но благородные люди не
слушают меня и говорят: нет, не скуден, очень богат, а хоть бы и был скуден
в ином месте, так не длинно же оно, у нас достанет силы пройти это место,
выйти на богатые радостью, бесконечные места. Так видишь ли, проницательный
читатель, это я не для тебя, а для другой части публики говорю, что такие
люди, как Рахметов, смешны. А тебе, проницательный читатель, я скажу, что
это недурные люди; а то ведь ты, пожалуй, и не поймешь сам-то; да, недурные
люди. Мало их, но ими расцветает жизнь всех; без них она заглохла бы,
прокисла бы; мало их, но они дают всем людям дышать, без них люди
задохнулись бы. Велика масса честных и добрых людей, а таких людей мало; но
они в ней - теин в чаю, букет в благородном вине; от них ее сила и аромат;
это цвет лучших людей, это двигатели двигателей, это соль соли земли!"
Услышанное показалось мне банальным до пошлости, а вдобавок еще и
невнятным. Почему именно такими людьми расцветает жизнь всех остальных, для
меня осталось загадкой. Ежели лежание на гвоздях есть величайшее достижение
человечества, так не стоило и запрещать эту книгу. Рахметов-самоистязатель -
теин в чаю, скажите пожалуйста!
- Да-да, - сказал я. - Рыцари без страха и упрека. А по фамилии ежели
судить, так ведь, наверное, татарин какой. Не из наших ли мест сей герой без