"Даниил Клугер, Виталий Бабенко. Двадцатая рапсодия Листа " - читать интересную книгу автора

улицу.
Вот так, нежданно-негаданно, попал я в героиспасатели. И ведь не
сказать уже, что случайно - не было в том случайности, что повел я нашего
Егора Тимофеевича к студенту Ульянову. И не было случайностью мое
возвращение к нему. А то, что, увлекшись, я попытался восстановить картину
страшных событий и даже дерзнул развернуть ее перед почтенной публикой,
пусть даже эта публика состояла всего лишь из одного Владимира Ильича,
показывало, что сидело у меня в глубине души стремление влезть во что-нибудь
этакое. Ну что же - и влез, что называется, по самые уши. Мне бы, старому
дураку, вежливо откланяться, крепко ухватить дочку за руку и пойти с нею
домой, да еще переговорить строго, чтобы забыла она об опасных книгах. Или
даже не переговорить, а просто-напросто запретить Аленушке к этим книгам
прикасаться. Пусть посердится дватри дня на не в меру строгого отца, а я тем
временем сам прочитал бы роман Чернышевского внимательнейшим образом и потом
разделал бы юных его ценителей, как царь Петр шведов под Полтавою.
Я же, вместо всего того, с превеликой охотой, самого меня удивившей,
последовал приглашению Владимира, побежал за ним, словно легавый щенок,
которого хозяин наконец-то свистнул на охоту. Даже у Феофанова, известного
мастера псовой охоты, собаки строптивее, тьфу ты, пропасть... Сравнение это
пришло мне в голову почти сразу - тем более что приглашение Владимира
сделано было столь утвердительным тоном, что походило более на приказ или
даже на помянутый освист.
Но даже сие обстоятельство не оскорбило и не оттолкнуло меня.
Единственное, что озаботило, так это то, что не до конца я был уверен в
конечной и скорой победе молодого прогрессиста над старым консерватистом.
Прогрессистом в моем представлении был восемнадцатилетний Владимир Ульянов,
а консерватистом, конечно же, сорокалетний Никифоров. Спросил бы меня кто в
ту минуту - а к кому я причисляю себя? Ну, пусть даже не причисляю, а хотя
бы присоединяю? Не к юным ли прогрессистам? Ей же Богу, ответил бы
утвердительно. Хотя тут же устыдился бы.
А еще пришло мне в голову сравнение Владимира не просто с
рыцарем-спасителем, но с Рыцарем Печального Образа. Сравнение настолько
банальное, что я тут же его устыдился, однако же был в нем, был некоторый
резон. Ибо отнюдь не до конца я был уверен в победе Владимира над тем, кого
он недавно в издевательской, но тщательно завуалированной манере назвал
"филистером" и "пустой кишкой", и весьма плохо представлял себе нашего
студента в роли спасителя несчастного мельника. И хотя я пошел в помощники к
новоявленному следователю с неожиданной радостью, стоило нам выйти за
ворота, как я тут же почувствовал себя не в своей тарелке.
И вновь вспомнился мне Дон Кихот, а вернее - оруженосец его, Санчо
Панса, роль коего досталась мне. Ежели и можно было соотносить нас с героями
бессмертного Мигеля де Сервантеса, так прежде всего тем, что по очевидности
престранную парочку являли мы собой, когда целеустремленно шагали по
деревенской улице к мельничной запруде: юноша в зеленоватой касторовой
шинели с каракулевым воротником и синем башлыке вокруг шеи, по-прежнему без
шапки или хотя бы фуражки, с длинными развевающимися рыжеватыми волосами; и
пожилой муж пятидесяти трех лет, в волчьей шубе и бобровом картузе,
семенящий чуть позади. По счастью, ни Росинанта, ни серого осла под нами не
было.
В какой-то момент я обратил внимание, что лица наши имели решительно