"Меч и щит" - читать интересную книгу автора (Федоров Виктор, Березин Григорий)

Глава 9

У меня на глазах Уголек выгнал из зарослей ивняка на открытый берег пронзительно вопящую девушку, то есть, я хотел сказать, женщину, хотя и довольно молодую, лет восемнадцати. Впрочем, к восемнадцати годам любая знатная и даже не очень знатная ромейка успевала по меньшей мере трижды побывать замужем и, как правило, столько же раз развестись.

Мой арсингуй вынудил соломенноволосую ромейку удирать к воде, отбросив в сторону небольшой, даже можно сказать, детский, лук. Видя такое дело, я припустил саженками к берегу спасать от своего же коня эту дурочку. А она, не добежав до воды, споткнулась и растянулась на траве. Уголек мигом очутился над пей и занес копыто над ее затылком.

— Стой! — заорал я что есть мочи.

Арсингуй послушался, но не изменил позы. Так и стоял с поднятой для удара ногой и злобно скалясь.

Очутившись на берегу, я бросился оттаскивать его от соломенноволосой ромейки. Вообще-то женщины, которым хватает глупости сердить арсингуев, недостойны жить, но природное человеколюбие не позволяет мне спокойно смотреть, как им проламывают череп копытом. Поэтому я заставил Уголька отойти и повернулся к незадачливой лучнице, чтобы помочь ей подняться. Но та успела встать сама и теперь приводила в порядок белую шелковую тунику с пурпурной каймой и глубочайшим вырезом спереди, одновременно окидывая меня взглядом с головы до пят. В ее глазах мелькнуло одобрение, а затем она пожала плечами, отчего едва прикрытые тканью груди заволновались, норовя выскочить на волю. Я поспешно опустил взгляд ниже, на стянутую кожаным поясом талию, но это мало чем помогло, поскольку тунику ромейка носила необычайно короткую, обнажавшую бедра уж не знаю до какой высоты, но выше некуда. Потому я счел за благо поскорее завязать разговор, чтобы не оскорбить даму видом поднятого па нее мужского оружия. Конечно, от ромейки трудно ожидать смущения в подобных ситуациях, но ведь и ромейки разные бывают, не все же они подобны той дочери сенатора, которая лет так двести назад ловко ушла от обвинения в супружеской измене, причислив себя при допросе в суде к гордому сословию проституток. И тогдашний скудоумный реке не нашел ничего лучше, чем специальным се-наторско-императорским декретом запретить впредь дочерям сенаторов называться проститутками. Много это им дало…

— Как тебя зовут, принцесса, и чем ты так рассердила моего коня?

— Откуда ты знаешь? — округлила глаза эта особа, вместо того чтобы ответить на мой несложный вопрос. Наверно, солома была не только у нее на голове, но и в голове.

— Знаю что? — захотел я внести ясность, испытывая ощущение, будто езжу по замкнутому кругу, и боясь услышать уже знакомые слова.

— Откуда ты знаешь, что я сестра императора Брута!

— Ах, вот ты о чем, — улыбнулся я. — Тут нет ничего необыкновенного. Даже если бы я не знал, что пурпурную кайму на одежде дозволяется носить только членам царского дома, а кайму шириной с ладонь — лишь близким родственникам правящего рекса, все равно бы догадался, что женщина, которая, очутившись лицом к лицу с голым мужчиной, не вопит, не прыгает в реку и не спешит подобрать свой никчемный лук, может быть только принцессой. «Или порной», — добавил я про себя.

Впрочем, поскольку она была ромейкой, то вполне могла совмещать эти два занятия. Ведь о декрете того глупого рекса — как его там? Авл IX, кажется? — все давно успели забыть, а Авид XIII по прозвищу Дырявый Сандалий, так тот просто открыл у себя на Палатине лупанар и отправил туда работать всех своих сестер. И лупанар этот вроде бы существует по сей день, так что стоит ли удивляться, если окажется, что нынешний реке Брут II тоже поиздержался и велел сестре пополнить государственную казну? Но в таком случае она бы работала нпа Палатине, а не слонялась на границе с жалким луком и висящим на плече колчаном. Нет, весь ее наряд говорил о том, что она предавалась иной забаве. С недавних пор женскую половину ромейской знати охватила мода на амазонок. После выхода в свет романа Лилии Виридии «Бой-бабы» аристократки дружно ринулись наряжаться в туники вроде этой, которую носит соломенноволосая принцесса, и скакать по полям на лошадях, неумело стреляя из луков по всякой живности. Говорят, крестьяне, — завидев их, спешат укрыться, чтобы не быть случайно (а то и не случайно) подстреленными.

Ромейка посверлила меня своими палевыми глазами и наконец допустила, что мои слова могут быть правдой.

— Ты угадал верно, — сказала она. — Меня зовут Люпа Сильвия Домитилла, я дочь императора Катона и сестра императора Брута.

— Насчет Брута ты уже говорила, — заметил я. — Лупа? Волчица? Кому взбрело в голову назвать девочку таким именем?

Ну точно — порна, подумал я. Где ж еще работать Лупе, как не в лупанаре?

— Имя как имя, — пожала плечами ромейка. — В роду моей матери был когномен Люпус, вот отец и решил сделать ей приятное. Или ты из тех, кто считает, что женщинам не положено иметь преномен?

— Мне-то что, — пожал плечами и я. — Я родом из Антии, а там имена носят все — и мужчины, и женщины. Но женщины с таким именем, как у тебя, мне пока не попадались.

Я покачал головой, думая о причудах ромейского именословия. Конечно, я знал, что в старину у ромеек вообще не было личных имен, только родовые и еще семейные у аристократок, а мужских насчитывалось не больше двух десятков. Но во времена того же Авла IX аристократы начали давать сыновьям в качестве личных имен семейные прозвища, когномены. Женщины, разумеется, не захотели отставать и стали делать то же самое для своих дочерей, ссылаясь на ромейскую пословицу: «Куда Гай, туда и Гайя», не только в смысле «куда иголка, туда и нитка», но и намекая, что совсем уж в древние времена, чуть ли не до Черного Тысячелетия, у ромеек тоже были личные имена, а следовательно, никакого нарушения традиций тут нет. Ромеи всегда отличались склонностью к формализму, и потому мужчины смолчали и позволили женщинам поступать как им заблагорассудится. Вот и появились среди знати особы с именами вроде Серта (гирлянда), Веспа (оса), Фаба (боб), совсем уж диким Кальва (лысая) и другими, столь же «поэтическими». А за знатью потянулось и все прочее население Ромеи, переделывая в личные имена даже не когномены, которых у простолюдинов не было, а номены.

— Из Антии? — переспросила ромейка, снова внимательно посмотрев на меня. — Значит, ты не левкиец?

Тут я сообразил, в чем причина ее недоумения; мы изъяснялись на разных языках: она — наромейском, а я — на левкийском. И при этом отлично понимали друг друга, ведь она, как и все знатные ромейки, знала левкийский, а я учил в детстве не только левкийский, но и ромейский. И так ненавидел своего учителя-ромея, что старался как можно реже употреблять его язык. А Лупа, скорей всего, говорила на родном языке из свойственного всем ромеям — от рекса до последнего нищего — имперского высокомерия. Педант, мой бывший учитель, совершенно замучил меня разглагольствованиями о былом величии ромейской державы (от которого остались только воспоминания), простиравшейся от моря до моря, о превосходстве ромейского порядка и дисциплины (от которых теперь не осталось даже воспоминаний) и о пресловутом ромейском праве (с которым давно никто не считается). Не понимаю, почему он не расхваливал типично ромеиские носы с горбинкой, как у той же Лупы, и уж совсем не возьму в толк, почему он умолчал о тех, кем ромеи и в самом деле могут гордиться, о прославленных ромеиских строителях и инженерах, которые одни только и сохранили что-то от прежнего величия своей страны.

— Левкия — неотъемлемая часть Антии, — вызывающе напомнил я Лупе. — Я родом из Эстимюра, но подолгу жил в Левкии.

— Из Эстимюра? И как же тебя зовут, борец за единую и неделимую Антию?

— Главк Белид, — буркнул я, уязвленный ее насмешливым тоном.

— Да? А по-моему, ты Главк, сын Глейва, отстраненный от наследования как снурий[8] и изгнанный из страны. Скажешь, нет? — Теперь уже Лупа откровенно смеялась надо мной.

Я выругался про себя. Этого и следовало ожидать. Хоть Рома и дальше от Эстимюра, чем Хос, до нее по отличной ромейской дороге новости добрались, конечно же, раньше, чем до захолустного, лежащего в стороне от всяких дорог Далгула. Но тем не менее я доблестно попытался противопоставить малолестным известиям встречный пожар слухов.

— Никто меня не изгонял, — огрызнулся я. — Сам уехал, узнав, что я — сын бога. Это не я недостоин трона Антии, а трои Антии недостоин меня. Меня достоин лишь тот трон, который я сам захвачу. Твой предок Ром, если я правильно помню, поступил точно так же.

— О?! Ты что же, можешь, как и он, убивать одним взглядом? Или видеть все сокрытое под землей? А может, даже вызывать дождь?

Она явно издевалась, и я ответил без присущей мне вежливости:

— Тебя это не касается. На что я способен, узнают на своих шкурах мои враги, а пока пусть гадают, какая беда им грозит. Не будут знать — не подготовятся как следует. Ведь недаром говорится: если заблаговременно предупрежден, то и заблаговременно вооружен. Не так ли?

Ну не мог же я ей сказать, что пока осведомлен лишь об одной своей сверхспособности — с одного взгляда отличать девушку от женщины. Она же меня просто засмеет. Да и не понять ей, ромейке, что тут удивительного, ведь у них все девушки подпоясывают платье на талии, а женщины — под грудями, чего Лупа, впрочем, не сделала. Видимо, она была не замужем и формально считалась девушкой. Где уж ей уразуметь, что мне ясна не форма, а содержание?

— Так-так. Ну и какой же престол ты считаешь достойным захвата? Или это тоже тайна?

— Я еще не решил, — солидно ответил я. — Необходимо сперва поездить и изучить разные страны и народы, а то покорю каких-нибудь обормотов, а потом с ними хлопот не оберешься. Нет уж, хватит с меня антийских дураков. Вечно совали мне палки в колеса. — Тут я, мягко говоря, сильно преувеличил, но Лупа проглотила мою стряпню не моргнув глазом. — Когда я сделаюсь властелином, то скрою государство по своей мерке, а не стану приноравливаться к существующим порядкам, как к одежде с чужого плеча.

— В таком случае, тебе лучше и впрямь создать новое государство на пустом месте, как поступил мой предок, — усмехнулась ромейская принцесса. — Но коли так, отчего бы не начать изучение стран и народов с Романии? Ведь наша империя…

Тут меня пробрал озноб. Казалось, я вернулся в худшие дни своего детства и сейчас меня угостят еще одной лекцией о том, чем могла похвалиться в былые времена Держава ромеев. И наверняка — опять ни слова о том, что от того величия сохранилось только мастерство строителей и что теперь Ромея славится исключительно своими проститутками и наживается главным образом на разврате, которому предаются специально ради этого приезжающие в Ромею сластолюбцы.

Чтобы спастись от этого ужаса, я бросился к Лупе и закрыл ей рот ладонью. Она напряглась и задергалась в моих руках, но я держал крепко. Внезапно она обмякла и прильнула ко мне всем телом, особенно голыми бедрами, довольно полными, между прочим. Я понял, что оскорбление, которого я опасался (а по отношению к принцессе это оскорбление величества, или, как выражаются ромеи, lesae majesttis minutae), вот-вот произойдет, и решил отпустить ее, надеясь, что с нее хватит и о ромейской славе она больше не вспомнит.

Я разжал руки и мягко отстранил ее от себя, но не тут-то было. Эта волчица мигом вцепилась в меня, словно вознамерилась отомстить за всех убитых мною серых хищникоа Признаюсь, я просто растерялся.

— Ну, — требовательно спросила она, — ты собираешься меня изнасиловать или нет?

Кошмарное ощущение уже виденного и испытанного сделалось настолько сильным, что я даже зажмурился. Но, открыв глаза, я увидел, что передо мной не черноглазая Ирса и не кареглазая Дита, а палевоглазая Лупа. И поэтому ответил вопросом на вопрос, стараясь не сорваться на крик:

— Хотел бы я знать, почему каждая встречная принцесса полагает, будто для меня нет иной радости, кроме как изнасиловать ее? Лицо у меня какое-то особенное, что ли?

Я резко повернулся, отошел к своей одежде, что следовало бы сделать уже давно, и торопливо натянул штаны.

— Это каких же принцесс ты встретил в последнее время? — подозрительно спросила Лупа, явно пропустившая мимо ушей все остальное. — И где?

Меня это здорово разозлило, но я все-таки ответил, надевая сапоги:

— На том берегу Магуса были Дита, дочь Осселина и… — Тут я прикусил язык, сообразив, что Ирса, хоть она и дочь главного старейшины, все же далеко не принцесса.

Но я зря беспокоился, так как Лупа не дослушала меня и поторопилась высказать свое просвещенное мнение о далгульской принцессе.

— Кто? — несколько натянуто рассмеялась она. — Эта деревенщина? Да какая она принцесса?! Всего-навсего пятая дочь плюгавого далгульского князька! И что, она хотела, чтобы ты ее изнасиловал? Видно, совсем отчаялась подманить хоть какого-нибудь жениха. Не равняй меня с этой безродной! И я серьезно предлагаю тебе присмотреться к трону Романии. Мой брат только и знает, что пить да гулять, да строить из себя гладиатора. Стране давно требуется новый император, способный возродить империю во всем прежнем величии. Как только ты свергнешь Брута, Сенат и народ без звука провозгласят тебя рексом, ну, конечно, если ты женишься на дочери кого-нибудь из прежних императоров, — добавила она с лукавой улыбкой.

— Подстрекаешь первого встречного иностранца к убийству брата?! — возмутился я. — Что ты за женщина, Лупа?

— Ромейка, — пожала плечами она, ничуть не обескураженная моей патетикой. — В нашем роду сентиментальность не в почете. И кроме того, он сам виноват! Почему дал жене четырех факелоносцев в сопровождение, а мне выделил только двух? Я — дочь императора, а тесть Брута — всего-навсего сенатор, и его дочке никогда не сравниться со мной, будь она хоть сто раз женой Рекса. И не надо становиться в позу праведника. Думаешь, я поверю, что ты не осмелишься свергнуть этого Дурачка Демарата, если поездишь по разным странам и решишь, что как ни плох престол Антии, остальные — и того хуже?

Я не нашелся с ответом, потому что она сказала чистую правду. Приняв мое молчание за колебания, Лупа подошла, покачивая бедрами, и обвила руками мою шею.

— Ты не пожалеешь, — прошептала она. — У тебя будет все, чего ни захочешь. Можно даже приказать Сенату, чтобы официально провозгласил твоего отца богом и установил его статую в Пантеоне. И тебе будут воздавать божественные почести, как его сыну. Ты возглавишь наши легионы и воскресишь славу романского оружия. А оружию не придется ржаветь. После разгрома вратников в Ухрелле образовался политический вакуум. Мы должны поскорее заполнить его, пока нас не опередили сакаджи. А потом придет черед и Сакаджара. А там и Биран недолго продержится, династия Иссианов совсем выродилась и с трудом справляется с внутренними смутами…

Она бы еще долго продолжала в том же духе, включив в свои завоевательные планы и Михассен с Жунтой, и Алалию с Кортоной, и Чусон с Харией, и Финбан с Люридой, а возможно, даже обе Империи, но я дрожащим от бешенства голосом прервал ее соблазнительные речи:

— Вот что, милая, ты тут недавно говорила о том, как жалок этот паршивый Далгул. Тогда позволь-ка спросить, а чем лучше ваша Ромея? Тем, что вы в прошлом были гегемонами Межморья? Но, во-первых, кто всегда был внизу, тот никогда не падал, а во-вторых, кто может знать, что там было до Черного Тысячелетия? А если в Михассене не князья, а князьки, так ведь и в Ромее — не императоры, а рексы. Императоры они только для внутреннего потребления и в этом смысле ничем не отличаются от михассенских князьков. И не нужен мне далгульский, а уж тем более ромейский трон. Не для того я зимой в Ухрелле резал и жег вратников, чтобы плодами моих трудов воспользовались всякие… эпигоны. Я там Улоша потерял, понимаешь ты, корова ромейская? Улоша!

С этими словами я вскочил в седло и крикнул не своим голосом: «Пошел!» Конь рванул с места так, что за считанные мгновения ромеиская принцесса скрылась за горизонтом. Я не расслышал, что она кричала мне вслед, и потому не могу сказать, превзошла ли она Диту по части брани или ей помешало хорошее воспитание.