"Павел Ефимович Кодочигов. Так и было " - читать интересную книгу автора

непривычные глазу глубокие каски и широкие ножевые штыки. В страхе попятился
и, сдерживая рвущийся из груди вопль, понесся назад. В овраг бы нырнуть или
через двор в огород выбежать и куда-нибудь подальше нестись, но не подумал
об этом, под защиту родных стен кинулся. В комнате подскочил к окну, пряча
лицо в листьях герани, выглянул на улицу, беззвучно запричитал: "Проезжайте!
Проезжайте! Не останавливайтесь!" Но полуторка затормозила напротив дома, из
нее попрыгали на землю какие-то все серые, похожие друг на друга фашисты и
направились во двор. Чужой и громкий говор услышал мальчишка, всплески
автоматных очередей, оглушительные по сравнению с ними хлопки винтовочных
выстрелов. Ошалело закудахтали, заносились по двору, пытаясь вылететь на
улицу, перепуганные куры.
В деревне никогда не стреляли домашнюю птицу из ружей - такой человек
до конца жизни дурачком бы прослыл, - и стрельба по курам до того озадачила
парнишку, что он на какое-то время забыл о собственной безопасности.
Вспомнил о ней, когда от стены отлетела вырванная пулей длинная щепка, упала
на край стола, качнулась и соскользнула на пол. Он зачем-то подобрал ее, в
два прыжка заскочил на печь, натянул на себя старенький кожушок и замер,
ощущая, как противный, познабливающий страх разливается по всему телу.
Предсмертное кудахтанье какой-то курицы оборвалось почти человеческим
стоном. Немцы заколготили, голоса их стали удаляться, но еще не стихли, как
началась стрельба во дворе соседнего дома, где одиноко жила веселая и
грузная Мария, по прозвищу Пушкариха.
Гришка откинул с головы кожушок, перевел дыхание, но оказалось, что
немцы ушли не все. Двое вошли в дом, что-то громко спросили. Он не
отозвался. Скрипнула скамейка, с которой забирались на печь, жесткая рука
схватила мальчишку за босую ногу и стащила вниз.
Один фашист, глядя на него, смеялся, второй, что стянул с печи, достал
маленькую книжечку и стал медленно, запинаясь и путаясь, читать какие-то
слова. Они были похожи на русские, но мальчишка не мог понять, что от него
хотят. Стоял перед немцами, таращил на них глаза и молчал. Веселый немец,
подмигнув ему, рывком притянул к себе, повернул и дал такого пинка, что
Гришка пролетел через всю комнату в самый дальний ее угол.
Немцы нашли и забрали две буханки хлеба, корзину яиц, большой кусок
сала. Сметану выпили из кринки и ушли.
Гришка потер ушибленное место, пощупал шишку на лбу и уткнулся головой
в угол. Отец не бил ни его, ни сестренок. От матери доставалось. Чуть что не
так, хлестала для послушания всем, что попадется под руку, от ребят тоже
попадало, но никогда мальчишке не было так горько и обидно и никогда он не
плакал так, как сейчас. Всхлипывая, давясь слезами, угнетаясь своей
беспомощностью, он сидел на полу, а в глазах все еще стояли немцы, их
глубокие и широкие каски, их черные автоматы, непривычные френчи, широкие
голенища сапог, кинжалы на поясах, какие-то сумки за плечами, слышался чужой
говор, смех, чавканье.
Поднялся не скоро, поддернул старенькие, давно ставшие короткими штаны,
одернул синюю, выгоревшую на солнце сатиновую рубашку и, тихо ступая босыми
ногами, пошел к двери. На дворе летали перья, опускались в лужи крови,
застревали в них и, уже окровавленные, словно живые, трепетали на ветру.
Стрельба не смолкала - немцы продолжали выбивать кур в дальнем конце
деревни.
Он выглянул на улицу. На ней, как снег, тоже кружились перья. Пригнув