"Вольфганг Кеппен. Голуби в траве" - читать интересную книгу автора

и каждому. Крупными буквами на киноплакатах: _Александр в роли эрцгерцога,
немецкий боевик, эрцгерцог и рыбачка_, вот он и залучил ее в сети,
распотрошил, сделал из нее жаркое. Как там ее вчера звали? Сусанна!
Сусанна и старцы. Уже успела одеться. Костюмчик дешевый, из магазина
готового платья. Провела мылом по спустившейся на чулке петле. Спрыснула
себя духами его жены. Еще недовольна, губы надула. Все они такие после.
"Ну что, порядок?" Он сам не знал, о чем хотел спросить. Честно говоря, он
был смущен. "Подонок!" Вот-вот. Они хотят с ним спать. Александр, великий
любовник! Нашли тоже! Надо принять душ. Машина внизу сигналила как
шальная. Этим-то без него не обойтись. Разве еще есть спрос хоть на
что-нибудь? Есть спрос на него. _Александр, любовь эрцгерцога_. Все прочее
им обрыдло, хватит с них эпохи, хватит руин, люди не хотят видеть на
экране свои заботы, свой страх, свои будни, они не хотят смотреть на
собственную нищету. Александр снял с себя пижаму. С любопытством, с
досадой, с разочарованием глядела девушка по имени Сюзанна на тело
Александра, кое-где уже обрюзгшее и дряблое. Он подумал: "Ну и смотри на
здоровье, можешь болтать кому придется, тебе все равно не поверят, я - их
кумир". Он фыркнул. Холодная струя полоснула его кожу, как бич. Снизу
опять засигналили. Торопятся, им нужен их эрцгерцог. В квартире закричал
ребенок, Хиллегонда, дочка Александра. Ребенок кричал: "Эмми!" О чем был
этот крик? О помощи? Страх, отчаяние, заброшенность слышались в детском
крике. Он подумал: "Надо бы ею заняться, надо бы выбрать время, она такая
бледная". Он крикнул: "Хилле, ты уже встала?" Почему она проснулась в
такую рань? Он фыркнул. Вопрос ушел в полотенце и задохнулся. Голоса
ребенка не было слышно, его заглушали неистовые гудки машины, ожидавшей
Александра. Александр поехал на студию. Его обряжали в мундир. На него
натягивали сапоги и нацепляли шпоры. Он стоял перед камерой. Разом
вспыхнули прожекторы. Ордена засверкали при свете ламп в тысячу свечей
каждая. Кумир принял позу. Снимали фильм об эрцгерцоге, _немецкий боевик_.


Колокола звонили к заутрене. "Ты слышишь, запел колокольчик?" Плюшевые
мишки и куклы, шерстяной слоник на красных колесах, Белоснежка и бык
Фердинанд на пестрых обоях слушали печальную песню, которую тягуче и
по-бабьи жалостливо пела Эмми, нянька, скобля шершавой щеткой худое тельце
девочки. Хиллегонда повторяла про себя: "Эмми, ты мне делаешь больно,
Эмми, ты царапаешь меня, Эмми, ты выдираешь мне волосы, Эмми, твоя пилка
для ногтей колется", она мучалась, но терпела, ей было страшно сказать об
этом своей: няне, грубой деревенской женщине, на широком лице которой
злобно застыло наивное благочестие. Слова песни "Ты слышишь, запел
колокольчик?" были непрерывным напоминанием, означавшим: не жалуйся, не
задавай вопросов, не веселись, не смейся, не играй, не занимайся
пустяками, используй каждую минуту, ибо мы обречены на смерть; Хиллегонда
еще с удовольствием поспала бы. Она с удовольствием досмотрела бы сон. И
поиграть в куклы она была бы не прочь, но Эмми сказала: "Нельзя играть,
когда боженька зовет". Родители Хиллегонды - дурные люди. Это сказала
Эмми. Грехи родителей нужно искупать. Так начался день. Они пошли в
церковь. Трамвай затормозил перед щенком. Щенок был лохматый, без
ошейника, бродячая, бездомная собака. Эмми крепко сжала маленькую ручку
Хиллегонды. Пожатие не было дружеским и ободряющим, оно было безжалостным,