"Вольфганг Кеппен. Смерть в Риме" - читать интересную книгу автора

предпринял поездку в Италию, как уверяла и сестра Анна, - этот
Фридрих-Вильгельм Пфафрат дружелюбно похлопал ее по спине и сказал: "Не
горюй, Ева, разумеется, мы выручим нашего Готлиба". И она отпрянула и
закусила губу до крови: он сказал "Готлиб", раньше он никогда бы этого не
посмел - разве не подлая измена называть штандартенфюрера, эсэсовского
генерала и одного из высших чинов безбожной нацистской партии Готлибом?
Юдеян ненавидел свое имя, эту поповскую слизь, навязанную ему отцом,
школьным учителем, он не хотел быть Готлибом, не хотел быть угодным богу,
и он приказал родным и друзьям называть его Гецем, а деловые и официальные
бумаги подписывал Г.Юдеян; Гец - было имя производное, вольно образованное
из Готлиба и напоминавшее о буйных днях, о диком разгуле добровольческих
корпусов, но Фридрих-Вильгельм - человек корректный, хранивший в своем
шкафу собрание сочинений Гете в кожаном переплете, считал имя Гец
неподходящим, правда, ядреным, подлинно, немецким, но все же напоминающим
слишком известную, слишком вольную цитату; кроме того, это было
присвоенное, оккупированное имя, а нужно, чтобы каждого звали так, как
окрестили, поэтому теперь, когда он считал себя более сильным и мог себе
это позволить, он снова называл Юдеяна Готлибом, хотя и сам находил такое
имя смешным и нелепым для настоящего мужчины.
Она была вся в черном, в черном платье ходила она от окна к зеркалу,
висевшему над умывальником, ходила взад и вперед, как по тюремной камере,
- так мечется пойманный, но неукрощенный зверь; все эти годы она носила
траур, только в лагере предварительного заключения она была не в трауре -
ее задержали в дорожном костюме, когда же выпустили, она согласилась взять
у сестры черное платье, так как вся ее одежда пропала, шкафы были
разграблены, а дома, принадлежавшие Юдеяну, у нее отобрали. И даже когда
пришла весточка от того, кого она считала погибшим, Ева, к удивлению всего
семейства Пфафратов, не сняла траура - ведь не супруга оплакивала она, не
павшего героя, то, что он жив, только углубило ее скорбь, он спросит о
сыне, она не уберегла его, но, может быть, и сам Юдеян уже вымолил
прощение и вновь преуспевает? Она не была на него в обиде за то, что он
спал с другими женщинами, этим он всегда грешил и всегда ей все
рассказывал - уж такова жизнь солдата, и, если от него рождались дети, это
были дети воина, представители высшей расы, подрастающая смена для
штурмовых отрядов и верноподданные фюрера; но Еву тревожило то, что Юдеян
скрывается где-то на Ближнем Востоке, ей чудилось, будто он стал на путь
предательства и изменяет чистоте расы, чистоте крови в мягком коварном
климате, в благоухающей розами темноте гаремов, в пропахших чесноком
конурах, с негритянками и еврейками, которые только и ждут того часа,
чтобы отомстить, и алчно жаждут германского семени. Ева готова была
снарядить целое войско, чтобы доставить в Германию всех внебрачных детей
Юдеяна и установить чистоту их крови: немцы пусть живут, метисы должны
умереть.
Внизу во дворе поваренок пронзительно насвистывал какую-то негритянскую
песенку, дерзкую и насмешливую, а жирный добродушный смех из ресторанного
зала разносился по лестницам и коридорам, порой переходя в кудахтанье и
гоготанье. Обер-бургомистр Фридрих-Вильгельм Пфафрат сидел с Анной, своей
супругой, и младшим сыном Дитрихом в салоне гостиницы, облюбованной
немецкими туристами; семейство установило уже контакт с другими приезжими,
это были их земляки, люди тех же общественных кругов и тех же взглядов,