"Сидони-Габриель Колетт. Рождение дня" - читать интересную книгу автора

столь белым под тяжёлой голубой водой песком - они уверены, что одновременно
со мной встретят там полунемого, пребывающего в неопределённой тоске,
совершенно отрезанного от них, плавающего где-то под водой Валера Вьяля.
Дело только в этом... Это же небольшое недоразумение. Я хорошенько
подумала, правда, да и какой смысл в долгих раздумьях: и к тому же ничто из
того, что меня заботит, таких раздумий не заслуживает. Я не могу поверить,
что у этого юноши есть какой-то расчёт. Надо признать, что, хотя я и
становилась часто жертвой обмана, недоверию я не научилась... С его стороны
я склонна была бы опасаться скорее какой-нибудь формы любовной
привязанности. Я написала это вполне серьёзно и, поднимая голову, смотрю на
себя в наклонном зеркале, тоже вполне серьёзно, и снова продолжаю писать.
Никакие другие опасения, даже боязнь выглядеть смешной, меня не
останавливают, и я продолжаю писать эти строчки, которые будут - я готова к
этому риску - опубликованы. Зачем прерывать бег моей руки по этой бумаге,
которая вот уже столько лет принимает то, что я о себе знаю, то, что из
этого знания я пытаюсь скрыть, то, что я сочиняю, и то, что я угадываю?
Любовная катастрофа, её последствия, её фазы никогда, ни в какие времена не
составляли действительной интимной жизни женщины. Как могут мужчины -
мужчины-писатели или называющие себя таковыми - по-прежнему удивляться тому,
что женщина столь охотно отдаёт на суд публики свои любовные признания,
любовную ложь и полуложь? Разглашая их, она спасает от огласки те смутные и
важные тайны, которые не очень хорошо понимает сама. Огромный прожектор,
бесцеремонное око, которым она охотно манипулирует, высвечивает у женщины
всегда один и тот же сектор, сотрясаемый приступами блаженства и смятения,
вокруг которого густеет темнота. А худшее происходит отнюдь не в освещённой
зоне... Мужчина, друг мой, ты с готовностью посмеиваешься над фатально
автобиографическими творениями женщины. А на кого же ты рассчитывал, чтобы
тебе нарисовали её портрет, чтобы тебе о ней прожужжали все уши, чтобы ей
повредили в твоём мнении, чтобы в конце концов пресытили тебя ею? На самого
себя? Ты пока ещё слишком недавний мой друг, чтобы я сказала тебе всё, что
об этом думаю. Итак, мы говорили, что Вьяль...
Как прекрасна ночь, прекрасна опять! Как хорошо из лона подобной ночи
серьёзно созерцать то, что перестало быть серьёзным! Серьёзно, потому что
это не повод для насмешки. Уже не впервые смутный, идущий извне пыл пытается
сначала сузить, а затем разорвать круг, где я чувствую себя в безопасности.
Эти невольные победы не следует соотносить с тем или иным возрастом. У них
нужно искать - и здесь уже кончается моя невиновность - литературные корни.
Я это пишу смиренно, чувствуя угрызения совести. Когда читатели принимаются
писать автору, особенно автору-женщине, то они не скоро оставляют эту
привычку. Вьяль, который знаком со мной всего лишь два или три лета,
вероятно, пытается понять меня с помощью двух или трёх моих романов... если
я позволю себе назвать их романами. Ещё и сейчас попадаются девушки -
слишком юные, чтобы обращать внимание на даты издания, - которые мне пишут,
что тайком прочитали "Клодину", что ждут ответа на почту до востребования...
это если они ещё не назначают мне встречу в чайном салоне. Кто знает, может
быть, они представляют меня в школьной форме? В носочках? "Вы оцените лишь
позднее силу литературного типа, который вы создали", - говорил мне
незадолго до своей смерти Мендес. Как будто я не создала, без всякой мужской
подсказки, ещё и другой тип, более достойный долгой жизни, и по своей
простоте, и даже по своей достоверности! Однако вернёмся к Вьялю и Элен