"Сидони-Габриель Колетт. Рождение дня" - читать интересную книгу автора

семидесяти пяти лет всё ещё продолжается: её увенчивает большая соломенная
шляпа, что в любой сезон ночевала снаружи. Под этим колоколом тонко
сплетённой полбы резвятся твои серые, подвижные, меняющиеся, ненасытные
глаза, которым озабоченность, бдительность странным образом придают форму
ромба. Бровей не больше, чем у Джоконды, а нос, Боже мой, нос... "У нас
скверный нос", - говорила ты, глядя на меня, приблизительно таким же тоном,
как если бы произнесла: "У нас есть одна чудесная собственность". А голос, а
походка... Когда посторонние люди слышали на лестнице твои мелкие девичьи
шажки и твою шальную манеру открывать дверь, они оборачивались и замирали в
растерянности, увидев тебя переодетой в маленькую старую даму... "Неужели и
вправду придётся отказаться быть молодой?" Я в этом не вижу ни пользы, ни
даже приличия. Посмотри, моя дорогая, каким этот растерявшийся юноша,
витающий вокруг мертворождённой надежды, которую он вертит так и сяк,
посмотри, каким он нам кажется старомодным, традиционным и тяжеловесным! Что
бы ты с ним сделала, что нужно было с ним сделать?
Да, вот досада... Это тело, уцепившееся за угол подушки, его скромность
в печали, его старательное притворство - всё то, что покоилось на моём
диване, вот досада!.. Ещё один вампир, сомнений в этом у меня больше не
оставалось. Так я называю тех, кто нацеливается на мою жалость. Они ничего
не просят. "Только оставьте меня здесь, в тени!.."
Время, протекавшее в молчании, тянулось долго. Я читала, потом
переставала читать, в другой раз я могла бы предположить, что Вьяль спит.
Ведь случается же моим друзьям спать на моём диване после целого дня рыбной
ловли, вождения автомобиля, купания, даже работы, которая их лишает дара
речи и околдовывает сном прямо на месте. Но этот не спал. Этот был
несчастен. Страдание, первая маскировка, первое нападение вампира... Вьяль,
далёкий от того, чтобы чувствовать себя счастливым, притворился, что
отдыхает, и я почувствовала, как где-то внутри зашевелилась та, которая
теперь во мне живёт, более лёгкая для моего сердца, чем я когда-то была для
её чрева... Я хорошо знаю, что они идут от неё, эти порывы жалости, которые
я так не люблю. Правда, она их тоже не любила: "Племяннице папаши Шампьона
стало лучше. Твоему брату будет тяжело вытащить её из этого. Я ей послала
дров и ещё раз собирала для неё пожертвования, поскольку сделать что-либо
ещё я сейчас не в состоянии. Только просить - это такая вещь, которую делать
любезно я не умею, потому что, как только я вижу тех, которые ничего не дают
и живут как сыр в масле, в лицо мне сразу ударяет краска, и вместо того чтоб
говорить им любезности, мне хочется их обругать...
Что касается твоей кошки, то каждый день после полудня я прихожу в
Маленький Домик, чтобы дать ей немного тёплого молока и стопить немного
дров. Когда у меня ничего нет, я варю ей яйцо. Не то чтобы это было мне так
уж приятно, Бог свидетель, но я никогда не чувствую себя спокойной, когда
мне кажется, что какой-то ребёнок или какое-то животное голодает. Тогда я
поступаю так, чтобы вернуть себе покой: тебе ведь известен мой эгоизм".
Вот так слово! Разве не подыскивала она свои слова лучше, чем кто-либо
другой? Эгоизм. Этот эгоизм водил её от двери к двери и заставлял кричать,
что она не может переносить холода, от которого зимой коченеют в нетопленой
комнате дети бедняков. Она не могла вынести, когда собака, которую ошпарил
кипятком хозяин-колбасник, не находила иного спасения, кроме как выть и
крутиться у крыльца запертого и бесстрастного дома...
Видны ли тебе, моя самая дорогая, мои заботы с высоты этой