"Сидони-Габриель Колетт. Вторая" - читать интересную книгу автора

Фару и его кредиторами она поставила свое лишенное выдумки терпение и
благородство неподкупной служащей. Но когда бывал прожит "аванс от Блока" и
переставали кормить авторские права за экранизацию, ее воображения хватало
лишь на то, чтобы продать автомобиль, меха или заложить кольцо.
- Просто удивительно, до чего же вы живете не в ногу со временем!
Научитесь выкручиваться, черт побери! - советовала ей Клара Селлерье из
"Франсэ".
Эта выдающаяся актриса средней руки, известная, но без каких-либо
шансов стать знаменитой, жалостливо покачивала хорошо подстриженными
волосами цвета зеленого золота, обычно туго прижатыми маленькими шапочками.
Тонкая в своих молодежных черных платьях, Клара Селлерье одевалась
вызывающе, и ничто не выдавало ее шестидесяти восьми лет, если не считать ее
манеры произносить: "Черт побери!", мальчишески-военной бравады и склонности
говорить о мужчине: "Он хороший наездник."
- Говорят, она у всех проверяет эти качества лично, - утверждала Берта
Бови.
С Фанни Клара обращалась как с юной родственницей из провинции, с
большой театральной добротой, говорила ей: "Ну-ка, детка!", снабжала ее
рецептами красоты и адресами мастериц по ремонту одежды. Однако Фанни
одевалась плохо по легкомыслию и носила платья по два года, хотя иногда ее
видели и в мехах. У нее была выдра - после "Аталанты", норка - после "Дома
без женщины", голубые песцы - после "Краденого винограда", которых она
продала, когда с большим треском провалилась пьеса "Обмен", дабы наказать
Фару за то, что он примешал к войне историю любовников, которые забыли про
войну.
Фанни очень хорошо запомнила то лихое время: денег тогда у них не было
совсем или было очень мало, малыш Фару болел тифозной лихорадкой, а
горничная, испугавшись заразы, сбежала. Именно этот момент выбрала полиция,
чтобы задержать в конторе семейства Фару лакея и предъявить ему обвинение в
оскорблении нравов. А Фару тем временем, удалившись от света, корпел над
четвертым актом своей новой пьесы и злился, стуча кулаком по столу и дверям,
оттого что его машинистка, госпожа Дельвай, вдруг надумала рожать - до
появления на свет четвертого акта.
- Все сошлось одно к одному! - глухо кричал он в глубине, за закрытыми
дверями.
- Тебе легко говорить, - тихонько хныкала Фанни, вскакивая с измятой
постели со спутанными волосами и выжимая сок из лимонов для пылающего в
лихорадке маленького Фару.
Проснувшись однажды утром при больничном освещении посреди свалявшейся
в хлопья пыли, ковров с загнувшимися углами, лимонной цедры, разбросанных
домашних туфель, застоялого запаха плохо отрегулированной колонки для
нагревания воды и одеколона от влажных компрессов, раскрыв глаза на
диван-кровати, откуда всю ночь ее выдергивали хриплые призывы: "Мамуля...
мне жарко... мамуля... пить", Фанни почувствовала, как в ней поднимается
раздражение готовых вот-вот замертво свалиться животных и женщин с красивым,
слегка вялым подбородком.
"С меня хватит. Горничная все время опаздывает, у нас нет денег, чтобы
оплатить сиделку, а Фару находит все это нормальным и думает только о своем
третьем акте... Сейчас пойду разбужу его и выскажу ему все, что думаю, я
сейчас отдам ему мальчика и скажу, что теперь его очередь..."