"Сидони-Габриель Колетт. Дом Клодины ("Клодина" #6)" - читать интересную книгу автора

поколачивал жену.
- Почему же тогда ты написал в эпитафии "примерному отцу и супругу"?
- Потому что так положено писать, когда умирает семейный человек.
- А кто еще умер со вчерашнего дня?
- Госпожа Эгремими Пюлисьен.
- А кем она была, госпожа Эгремиме?..
- Эгремими, с "и" на конце. Ну просто дама, всегда в черном. Носила
нитяные перчатки...
Брат умолк, раздраженно насвистывая сквозь зубы, видимо, оттого, что
представил себе, как протираются на кончиках пальцев нитяные перчатки.
Брату было тринадцать, мне семь. С черными волосами, подстриженными под
"недовольных",

Здесь покоится Астонифронк Бонскоп, скончавшийся 22 июня 1884 года в
возрасте пятидесяти семи лет Он был примерным отцом и супругом. Небо ждет
его, земля скорбит по нему. Прохожий, помолись за него!

Эти несколько строк испещрили прелестное надгробие в форме римских
ворот с колоннами, изображенными с помощью акварели. Благодаря подпорке
вроде той, что удерживает в равновесии мольберты, надгробие грациозно
откидывалось назад.
- Немного суховато. Хотя для сельского глашатая... Ну ладно, наверстаем
на госпоже Эгремими, - проговорил брат и соблаговолил поделиться со мной
наброском другой эпитафии:
- О ты, идеал христианской супруги! Смерть взяла тебя в твои
восемнадцать лет когда ты четырежды стала матерью! Тебя не удержали стоны
твоих рыдающих детей! Твой перинатальный промысел близится к закату, твой
муж безутешен. Пока так.
- Неплохо для начала. Так у нее в восемнадцать лет было четверо детей?
- Ну раз я тебе говорю.
- А что такое перинатальный промысел? Брат пожал плечами.
- Тебе не понять в твои семь лет. Пойди поставь клей на водяную баню. И
подготовь мне два венка из голубого бисера для могилы близнецов Азиум,
родившихся и умерших в один и тот же день.
- Ой! А они были миленькие?
- Ужасно, - отвечал брат. - Два таких белокурых, совершенно одинаковых
мальчика. Я придумал для них одну новую штуку: два рулончика из картона
будут обломками колонн, а сверху имитация мрамора и венки из бисера. Эх,
старушка...
Брат засвистел от восхищения и продолжал работать молча. Чердак с
крошечными белыми надгробиями превратился в кладбище для больших кукол. В
увлечении брата не было ничего от непочтительной пародии или мрачной
торжественности. Он никогда не завязывал под подбородком завязки кухонного
передника, чтобы изобразить ризу, не напевал "Dies irae".
Когда мне было четырнадцать-пятнадцать лет - длинные конечности,
плоская спина, слишком маленький подбородок, глаза цвета морской волны,
косящие, стоило мне улыбнуться, - мама стала, что называется, как-то странно
поглядывать на меня. Порой она роняла на колени книгу или иглу и поверх
очков бросала на меня удивленный, чуть ли не подозрительный взгляд своих
серо-голубых глаз.