"Сидони-Габриель Колетт. Дом Клодины ("Клодина" #6)" - читать интересную книгу автора

при свете электрической лампы на стуле перед камином, я засыпала, пока мама
расчесывала и заплетала в косы волосы на моей болтающейся из стороны в
сторону голове. Именно в эти утренние темные часы я и заработала устойчивую
неприязнь к длинным волосам... Находили их в самых неожиданных местах: на
нижних ветках деревьев, в саду, на перекладине с трапецией и качелями.
Цыпленок с птичьего двора считался у нас калекой от рождения, пока мы не
обнаружили, что длинный волос под кожицей в пупырышках накрепко держит одну
его лапку, сковывая ее и мешая развиваться.
Длинные волосы, вы, варварское украшение, руно, в котором застаивается
животный запах, вы, кого втайне и для тайны лелеют, вы, кого выставляют
напоказ лишь перекрученными и убранными и не дай Бог распущенными, - кто
купается в вашем захлестывающем до поясницы потоке? Женщина, застигнутая
врасплох, в ту минуту, когда она причесывается, убегает, словно она нагая.
Любовь и альков видят вас не больше, чем какой-нибудь прохожий. А распусти
вас, так вы наполните постель сетями, с которыми плохо уживается
чувствительная кожа, растительным миром, от которого отбивается застрявшая в
нем рука. Есть, правда, мгновение вечером, когда сброшены на пол шпильки и
пылает кажущееся таким диким в волнах волос лицо... Подобный миг есть и
утром... Из-за этих-то двух мгновений все, что я написала против вас,
длинные волосы, не имеет совершенно никакого значения.

С волосами, убранными на эльзасский манер, с бантиками, взлетающими
вместе с кончиками двух моих кос, пробором посреди головы, подурневшая
оттого, что открылись виски и обнажились слишком далеко отстоящие от носа
уши, я порой поднималась в спальню моей длинноволосой сестры. Завтрак
кончался в одиннадцать, в полдень она уже читала. Утром, лежа в постели, она
еще читала. Она едва оборачивала на скрип двери взгляд своих черных
монгольских глаз, рассеянных, затуманенных чтением сентиментального романа
или кровавого приключения. Догоревшая дотла свечка свидетельствовала о ее
долгом ночном бдении. Обои спальни с васильками по серовато-жемчужному фону
возле кровати были в следах от спичек, которыми по ним с беспечной
небрежностью чиркала моя длинноволосая сестра. Ее целомудренная ночная
рубашка с длинными рукавами и отложным воротничком скрывала все, кроме
странной головы, некрасивой и привлекательной одновременно. Саркастический
рот, подвижные густые брови, шевелящиеся, как две шелковистые гусеницы,
высокие скулы - ее лицо было лицом хорошенькой калмычки;
Черные с рыжими вкраплениями, волнистые волосы Жюльетты, будучи
распущенными, целиком скрывали ее. По мере того как мама расплетала ее косы,
черная завеса падала ей на спину: плечи, лицо, юбка исчезали за ней, и перед
глазами оставалась лишь какая-то странная коническая палатка из темного,
волнами ложащегося шелка, с разрезом для азиатского лица, колышащаяся под
действием двух маленьких ручек, на ощупь перебирающих ткань.
Складывалась палатка в четыре косы - четыре троса толщиной с запястье
взрослого человека и блестящие, словно речные змеи. Два из них формировались
у висков, два других - на затылке по обеим сторонам пробора с голубоватой
кожей. Вслед за этим на юном лбу сооружалось и венчало его нечто вроде
причудливой диадемы; затылок, находившийся по отношению ко лбу в подчиненном
положении, получал свою порцию пирога. Пожелтевшие фотографии Жюльетты не
дадут соврать: не было второй так дурно причесанной девушки.
- Бедняжка! - говаривала госпожа Помье, молитвенно сложив руки.