"Сидони-Габриель Колетт. Дом Клодины ("Клодина" #6)" - читать интересную книгу автора

лица, отягощенная волосами и, словно цепями, нагруженная косами, - по целым
дням взаперти или уединялась с мужем в соседнем доме - нам было все равно.
Правда, мои братья и вдали ощутили, хотя и в ослабленном виде, волны,
вызванные драмой, привлекшей внимание всей округи. В большом городе семейная
драма развивается подспудно, ее участники вольны бесшумно расшибать себе
лбы. Но деревня, весь год пребывающая на голодном пайке и в состоянии покоя,
обманывающая свой голод с помощью постных сплетен о браконьерах и чьих-то
похождениях, неумолима, когда подвертывается настоящая добыча, и никто из ее
жителей из милосердной деликатности не отвернет голову, проходя мимо жертвы
золотого тельца, меньше чем за день лишившейся из-за него своей дочери.
Мы стали притчей во языцех. По утрам в мясную лавку Леоноры
выстраивалась очередь, чтобы взглянуть на мою маму и вынудить ее хоть
немного излить душу. Люди, еще накануне не отличавшиеся кровожадностью,
рвали на части несколько оброненных ею слезинок, несколько исторгнутых ею,
по-матерински возмущенной, жалоб. Домой она возвращалась измочаленная,
запыхавшаяся, как уходящий от погони зверь. В кругу семьи, рядом с мужем и
младшей дочерью, она вновь преисполнялась мужества и бралась за обычные
дела: крошила хлеб для кур, поливала жаркое на вертеле, во всю силу своих
прекрасных ручек сбивала ящичек для кошки, готовой окотиться, желтком с
ромом мыла мне голову. Для облегчения своего горя она измыслила одну
жестокую штуку, к которой иногда прибегала: пение. По вечерам она
поднималась на второй этаж, чтобы самой закрыть ставни и взглянуть на сад и
дом, где теперь жила моя старшая сестра; у наших садов была общая стена.
Маме видны были клубничные грядки, посадки яблонь в форме "кордон", кусты
флоксов, три ступеньки, ведущие к крыльцу-террасе, уставленному кадками с
апельсиновыми деревьями и тростниковыми креслами. Как-то вечером - я стояла
позади мамы - на одном из этих кресел мы узнали фиолетовую с золотом шаль,
появившуюся у нас в доме в последнее выздоровление моей длинноволосой
сестры. Я вскричала: "Смотри! Шаль Жюльетты!" - но не получила ответа. Когда
же мама закрыла все ставни и ушла, вместе с ее шагами в коридоре смолк
какой-то странный отрывистый звук, похожий на задушенный смешок. Прошли
месяцы, все оставалось по-прежнему. Неблагодарная дочь жила под своей
крышей, проходила мимо нашего крыльца, словно аршин проглотила, однако,
стоило ей невзначай завидеть маму, она убегала, словно боялась получить
пощечину. Я без волнения встречалась с ней, удивляясь лишь, какой чужой она
стала в этих своих незнакомых шляпках и новых нарядах.
Прошел слух, что ей скоро рожать. Тогда я почти не думала о ней и
потому не придала значения тому, что именно в это время мама стала страдать
нервными обмороками, резями в желудке и сердцебиением. Помню только, что вид
сестры, изменившейся, отяжелевшей, вселил в меня смятение и стыд.
Прошло еще какое-то время... С мамой, по-прежнему живой, активной,
стало что-то твориться. Однажды, например, она вместо сахара положила в
пирог с клубникой соли и, ничуть не расстроившись, встретила упреки отца с
замкнутым и ироничным выражением лица, которое меня потрясло.
Как-то летним вечером - мы как раз заканчивали ужинать - к нам зашла
соседка с непокрытой головой, деловито пожелала нам доброго вечера и, шепнув
маме на ушко несколько слов, тут же ретировалась. У мамы вырвалось: "Боже
мой!" Она так и осталась стоять, как стояла, опершись о стол.
- Что случилось? - поинтересовался отец.
С трудом отведя взгляд от лампы, она проговорила: