"Сидони-Габриель Колетт. Чистое и порочное" - читать интересную книгу автора

- Дамьен, как вы думаете, какое воспоминание осталось от вас у
большинства женщин?
Он широко распахивал свои серые глаза, взгляд которых обычно удерживал
между прикрытых век.
- Какое воспоминание?.. Наверняка желание повторить. Это естественно.
Тон его реплики меня покоробил, хотя она была сказана слишком сухо,
чтобы я могла заподозрить его в фатовстве. Я смотрела на этого сдержанного
человека, который отнюдь не казался напыщенным или испорченным продажной
красотой. Я ставила ему в вину лишь маленькие изящные руки и ноги. Данная
деталь для меня важна. Что касается его серых глаз и тёмных волос, они
создают контраст, сильно волнующий нашу сестру, и мы охотно утверждаем, что
это - признак страстной натуры.
Мужчина со страстной натурой соизволил прибавить несколько слов:
- Брал ли я их внезапно или после того, как они какое-то время томились
ожиданием, - я был просто обязан бросать их, как только убеждался, что они
будут причитать по мне, как погорельцы... Вот и всё.
Я знаю, что каждое ремесло создаёт свою собственную ложь, свои
собственные небылицы, и посему слушала "Дон Жуана" с недоверием.
- "Я был просто обязан..." Почему же обязан? Он снова обрёл свою
твёрдость и заявил с видом человека, предрекающего происки луны или
неизбежное нашествие гусениц.
- Вы ведь не хотите, чтобы я посвятил себя их блаженству, с тех пор как
убедился в их верности? К тому же я не стал бы волокитой, если бы часто
занимался любовью.
Я припоминаю, что этот урок был преподан мне между полуночью и двумя
часами ночи в одном из тех сомнительных городов, где тьма становится
студёной изнанкой солнца и ночь заставляет ощутить присутствие моря, а также
его притягательную силу. Мы с Дамьеном попивали нежнейший разбавленный водой
оранжад, гостиничный оранжад конца курортной поры, сидя под стеклянной
крышей вестибюля.
После того как я показала на сцене свою пантомиму, Дамьен пришёл ко мне
в уборную. "Я сибаритствую", - произнёс он кратко, употребив старомодное
выражение. Он воздерживался от спиртного, "от которого появляется седина,
только посмотрите", сказал он, склоняясь над чаркой, и показал мне немало
серебряных нитей с алюминиевым отливом в своей тёмной шевелюре. Он пил
осторожно, сжимая соломенную тростинку в своём прекрасно очерченном
нестареющем рту, навевавшем мысли о нежности, сне и печально-ласковой тайне.
"Зацелованный рот ничуть не увядает..."
Я часто думала об этом человеке, лишённом и остроумия, и живости, и
обезоруживающей глупости, от которой сияют, проникаясь доверием, женщины.
Лишь его назначение служило ему украшением. Сотни раз я внушала себе, что
ничто в нём меня не смущает, и сотни раз признавала, что всё сводится к
одному-единственному свойству, ясной и короткой чёрточке, к бесполезному
дару искренности.
- Вы были просто обязаны их бросать, - повторила я. - Почему обязаны?
Разве вы любите только победу? Или же, напротив, вовсе не дорожите этой
победой?
Он молчал, вникая в мои слова. Мой вопрос словно отбросил его в далёкое
прошлое; он оживился, стал энергичным и полным ненависти. Он хлопал в ладоши
и переплетал пальцы так крепко, что они хрустели. Я решила, что он наконец