"Сидони-Габриель Колетт. Дуэт" - читать интересную книгу автора

взяла, будто я тороплюсь? В Крансаке у меня нет никаких дел, кроме
отвратных.
Голос у него был ворчливый, и Алиса напряженно вслушивалась в эту
жалобу несправедливо наказанного ребенка. "Он уловил что-то новое. Какое-то
недовольство Марии. Робкую попытку осуждения. Вообще мне кажется, что иногда
она находит его немножко вульгарным..."
Она проводила Мишеля до машины, помахала ему рукой и тут же выругала
себя за это. "Наверно, это слишком. Я уже не знаю, что допустимо в наших
отношениях, а что - нет... Что бы я сделала, если бы прислушивалась к себе?"
Она подняла голову, словно вопрошая воздух, наполненный далеким гудением
пчел, глухим равномерным шумом, похожим на лихорадочное биение пульса весны.
Напоенная недавним дождем, багровая земля на поверхности подсыхала и
становилась розовой. За луговым клином и перелеском туман уже не висел над
руслом невидимой реки.
"Что бы я сделала?.. Завтра он опять позвонит Амброджо, а потом еще и
еще... Значит, мне бы надо предупредить Амброджо?... Нет, ни за что!"
Она невольно состроила физиономию недотроги. "Я же не переписываюсь с
Амброджо! И потом, если я презираю Мишеля, это еще ладно, но чтобы этот
болван Амброджо узнал, насколько Мишель может быть... гм, терпелив, - ни за
что!"
Гонимая этой нестерпимой мыслью, она дошла до самого края террасы, где
росла сирень, и зарылась в нее лицом. Но сирень дожидалась вечера, готовясь
наполнить воздух благоуханием. Алиса завернула рукав, подставила жгучему
апрельскому солнцу белую руку, дотянулась до ветвей дикой яблони, покрытых
красными и розовыми цветами: "В серой вазе эти три чудесные ветки будут..."
Но вдруг ей расхотелось ломать их, и она отпустила ветку, пощадив цветы. "А
ведь сегодня только второй день... Вчера у меня смелости было побольше. Но
вчера он не звонил Амброджо, не называл его "старина"..."
Она попыталась взять себя в руки, рассуждать беспристрастно. "При всем
при том мне вовсе не хочется, чтобы они осыпали друг друга тумаками или
вызвали друг друга на дуэль из-за такого..." Подыскивая нужное слово, она,
наконец, остановилась на "пустяке", но это не вызвало у нее и тени улыбки, и
больше она не стремилась быть справедливой. Она собиралась начистить краны в
туалетной комнате, потом передумала и решила рассчитать, сколько метров
ткани пойдет на занавески в столовой, но не взялась и за это. Не столько из
лени, сколько из осторожности она замерла на пороге дома, измерила густоту
сумрака, наполнявшего прихожую в этот полуденный час, и вернулась на
террасу, не желая признаться самой себе, что этот плотный сумрак,
вырастающий за порогом и ползущий по плиткам пола, нынче немного пугает ее.
"Раньше я бы не испугалась. Раньше я пешком добралась бы до проселочной
дороги и у перекрестка ждала бы Мишеля. Я бы села в машину, и мы бы съездили
в Сарза-ле-О, "полюбоваться видом". Но сегодня..."
Она принесла и положила на обитый жестью столик перед резной каменной
скамьей бювар из пурпурного сафьяна, к которому прикасалась без чувства
обиды. "А что, если написать Ласочке..." Не то чтобы Алиса предпочитала
Ласочку Эрмине, а Эрмину - Коломбе, просто Ласочка передавала Коломбе или
Эрмине редкие письма Алисы - по четыре, шесть, а то и десять страниц,
наполненных нехитрыми новостями и шутками, памятными с детства.

"Ласочка моя,