"Вячеслав Леонидович Кондратьев. Селижаровский тракт " - читать интересную книгу автора

удалось заслужить ордена и славу. У него же на гимнастерке скромно
поблескивает только значок "Отличник РККА" - маловато. Но впереди вся война,
лишь бы не сплоховать. На последних учениях на Урале все прошло прекрасно -
лихо поднимали командиры рот в атаку бойцов, с дружными криками: "Ура, за
Сталина!" - с ходу была взята сопка, занятая "противником". Красиво прошли
учения, и заслужил он благодарность комбрига.
Что там, он еще не знает, но молод, самонадеян и верит в успех. Сам
напросился, чтоб его батальон первым пошел в наступление, и хочется ему во
что бы то ни стало выиграть свой первый бой - лиха беда начало... Часто
подъезжает он к штабным саням, где едет Катенька - сестренка из санроты,
любовь с которой началась еще на формировании. Поначалу не хотел брать ее в
батальон, но она сама - "хочу с тобой быть, и никаких...". Конечно, на самый
передок ее не возьмет, пусть в санвзводе будет. И хотя девушек там не было -
разрешил комбриг, после того как сказал Шувалов, что как из боев выйдут, так
и распишется он с Катенькой... Либо перед возможной смертью все таким
настоящим кажется, либо и верно полюбил, потому как нет для него сейчас
человека дороже... А когда представлял, что может кто полезть к Катеньке,
если бы осталась она в санроте, то рука сама тянулась к кобуре, а в голову
ударяла кровь...
Комиссар батальона - или, как теперь, замполит тоже объезжает колонну
на жирной гнедой кобыле, тоже в белом, перетянутом ремнями полушубке. Иногда
останавливается, слезает с лошади и идет пешком, беседуя с бойцами. Он тоже
ладен, высок. Голоса никогда ни на кого не поднимает, не чета комбату - тот
покричать любит.
Командиры, в общем, ничего. "Каковы будут на изломе?" - думает комроты
Кравцов, повидавший на своем армейском веку всяких начальников.
Любая война начинается с дороги. Сперва с железной, по которой катят в
теплушках по восемь человек на каждых нарах, с печкой в середине,
раскаливаемой докрасна и брызжущей огненными искрами, которые мечутся по
всему эшелону, демаскируя его ночью. С короткими остановками, с негустой
кормежкой, выдаваемой почему-то всегда ночью, когда она совсем не в радость,
когда с еще не продранными глазами достаешь ложку и хлебаешь без вкуса
полутеплую жидню.
С дороги, на которой навстречу тянутся эшелоны с ранеными; с дороги, на
которой их провожают печальными, а порой и заплаканными глазами
женщины-солдатки, безнадежно помахивают руками, а некоторые и осеняют
крестом; с дороги, на которой валяются искореженные вагоны, скрученные
взрывом рельсы, и представить страшно, что же делается с людьми, с их живыми
телами при такой вот силище разрыва; с дороги, на которой с тоской и
ненавистью смотришь на ясное небо, потому как оно для тебя зло, потому как
при таком-то безоблачном небе и жди самолетов. Но кончается эта железная
дорога, и уже жалеешь о ней, потому что было тебе тепло, потому что не топал
ты ногами, лежал лежмя на нарах, покуривая, и война была от тебя еще ох как
далеко.
И начинается дорога другая, где на плечах все твое нехитрое хозяйство,
все твое довольно весомое оружие; дорога, по которой переть тебе пехом,
спотыкаясь и скользя на обледенелом просторе; дорога, на которой и
покурить-то как следует невозможно, а только таясь, в рукав, а потому и без
вкуса... Дорога, где ни одного приветного огонька, ни одной живой
деревеньки, ни одного какого жителя не встречается. Только торчат