"Вячеслав Леонидович Кондратьев. Селижаровский тракт " - читать интересную книгу автора

Когда проезжали Москву, удалось Коншину позвонить матери по телефону.
Чтобы ободрить ее, да и себя тоже, сказал он уверенно: "Я вернусь, мама...
Обязательно вернусь..."
Сминулся Коншин со смертью через несколько часов на одном из
полустанков. Лежал он на верхних нарах, покуривая, как вдруг что-то
оглушительно грохнуло над головой, мигом его сдуло с нар вниз - стоит,
оглядывается, не понимая, что же это такое, - а потом глянул и видит:
раскачивается его автомат, что висел над головой, ложа разбитая, а на
торцевой стенке вагона - дырка. Понял! Бросился в соседний вагон, а там -
побелевший красноармеец с выпученными глазами, в руках винтовка, из дула
которой вился еще легкий дымок.
Обматерив бойца, вернулся в свой вагон, закурил жадно, а автомат все
еще тихо покачивался.
- Ну, теперича вас, сержант, не убьют. Не судьба... - Сказавший
попытался хихикнуть, но все молчали. Смерть прошла рядом и охолодила.
А после первой бомбежки в Лихославле окончательно убедился Коншин, как
хрупко и ненадежно их бытие, и выкинул мысли о доме и возвращении. Сейчас, в
эти промозглые метельные ночи, он уже не верит в то глупое "я вернусь,
мама..." и мается, что эта бесконечная ночная дорога - дорога в никуда.
Лапшину в Москве посчастливилось повидаться с матерью, и угощает он
теперь своих однополчан "Золотым руном". Его медовый запах напоминает о
доме, тепле, уюте, и они все четверо, прилепившись друг к другу, дымят,
перекидываясь редкими незначительными словами, но о самом главном - молчат.
Только Пахомов не курит. Съежившись, положив подбородок на колени, он
думает... Не о доме, не о родных - о Волге, о горьковском откосе при закате,
когда розово горит гладь двух могучих русских рек, а по набережной гуляет
нарядная беззаботная толпа.
Все годы службы в армии тосковал он о Волге, но знал: еще год-другой -
и встанет он опять на мостик, и перед ним будет опять любимая с детства
река... Но когда во взбудораженную командами ночь он вылез из вагона эшелона
и вступил на эту дорогу, в нем что-то оборвалось. Понял - все, Волги ему
больше не увидеть! Это было неожиданно и страшно! И потому всю дорогу идет
он, не ощущая ни голода, ни усталости, в безразличии ко всему внешнему,
сосредоточившись в себе, в ощущении какой-то пустоты впереди.
Да, не похож сейчас Пахомыч на того, что на фотографии, которую
показывал Коншину в полковой школе. Лихо заломлена фуражка с "крабом",
ослепительно бела форма, и улыбка, хоть и грустноватая, красит его лицо. А
сейчас - редкая рыжеватая щетина на впалых щеках, потухший взгляд, и
напоминает он этакого мужичка-замухрышку из фильмов о "проклятом прошлом".
- Ты хоть пожил до армии, - не раз говорил он Коншину.
Это "пожил" заключалось в том немногом, о чем рассказывал Коншин, - о
нескольких московских кафе и ресторанах, в которых бывал иногда, и о своей
Гале. Впервые в тридцать седьмом, на встрече Нового года, попробовал он вино
и поцеловался с Галей, а после этой встречи сбилась у них теплая компания и
частенько устраивались вечеринки в пустой квартире одного из приятелей, где
и случилось у них с Галей главное... Не очень-то удовлетворял Коншина тот
образ жизни, потому и полюбилась армия с ее строгим и здоровым распорядком
дня, отсутствием лишнего времени, с физическими нагрузками. Соблазнов -
никаких, и ничего не оставалось, как закалять себя со всех сторон...
Пахомову особо хорошего вспоминать было нечего. В тридцать втором