"Вячеслав Леонидович Кондратьев. Привет с фронта " - читать интересную книгу автора

- Что с тобой, сестренка? Похоронку, что ли, получила?
- Нет.
- Чего же тогда плачешь?
- Связного у него убило.
- Какого связного и у кого, сестренка? - Не понял поначалу раненый, а
потом добавил: - Разве обо всех нас наплачешься? Слез не хватит, милая. А
ну-ка, подними голову да улыбнись. Вот так. Умница. - Он погладил меня по
голове тяжелой шершавой рукой и отошел.
А я смотрела ему вслед - сутулому, опирающемуся на палку, в сером
коротком не по росту халате - и утирала слезы, тронутая его вниманием.
Вообще пожилые относились к нам, девчонкам, как-то по-особенному
трогательно, жалея нас, как своих дочерей, а часто и звали так - дочка,
доченька...
Ранбольные... Так мы называли наших подопечных. Вначале мы звали их
просто больными, как принято в больницах, но они запротестовали - мы не
больные, мы раненые, мы не просто какую болезнь подхватили, а кровь на
фронте пролили за Родину, совсем это другое дело. Вот и получилось такое
нелепое слово - ранбольной. Но так мы называли только что прибывших, пока не
знали их имен и фамилий, а потом звали их, конечно, по именам, реже по
фамилиям, а еще реже по именам-отчествам, потому что большинство было наших
одногодков - Вась, Петь, Андрюш, Сашек и так далее.
Итак, я утерла слезы, встряхнулась и направилась по палатам делать свои
обычные дела. Теперь-то они стали обычными, а в первые дни... Бог ты мой,
как все было трудно, потому что не умели мы ничего. Я уж не говорю о
перевязках, об уколах, внутривенных вливаниях. Простую клизму не умели
поставить. И не умели, и смущались, и смущали раненых. А нести десять
тарелок супа на одном подносе! Этому тоже надо было научиться. Один раз я
грохнула поднос. Супа, конечно, на кухне налили еще, а за тарелки мне
пришлось платить, и ранбольные собирали мне по рублику, понимая, что моей
зарплате стоимость тарелок нанесет неимоверный урон. Но ревела я, когда это
получилось, не из-за денег - мне было жалко супа! Да, да - супа!
Сегодня вечером предстоит какой-то концерт у нас и, разумеется, после
него, как обычно, танцы. И мы все - и сестры и больные - находимся по этому
поводу в приподнятом настроении, предвкушая музыку, кружение в вальсе с тем,
кто нам немного нравится, или с тем, в кого мы немножко влюблены...
Сейчас трудно представить, как после двенадцатичасового дежурства (мы
работали с восьми до восьми), после таскания тяжелораненых на носилках
(каталок не было) на процедуры, после перевязок, после кормления, ношения
уток и суден, а еще порой и мытья полов в палатах и кабинетах, - как можно
после всего этого думать и мечтать о танцах. Но мы мечтали, ждали этих
вечеров с трепетом, с замиранием сердца, хотя прекрасно знали, что доберемся
домой только около двенадцати, опять не выспимся, опять, полусонные, побежим
в семь утра к трамвайным остановкам, еле-еле пристроимся на подножку и будем
висеть на своих тоненьких девичьих руках несколько остановок, пока нас не
втиснут в вагон... А ведь опаздывать было нельзя! Ни на минуту!
Но все равно мы ждали этих вечеров, этих танцев, потому что другой
жизни, вне госпиталя, у нас просто не было. В семь утра мы убегали уже из
дому, около десяти возвращались только для того, чтобы наскоро перекусить и
добрести до постели. А когда были суточные держурства, то на отдых тоже были
только сутки. Кое-как поспишь, кое-что постираешь, погладишь, сбегаешь в