"Уильям Конгрив. Двойная игра (Комедия)" - читать интересную книгу автора

морали я сочинил басню и не думаю, чтобы воспользовался хоть в чем-нибудь
чужой мыслью. Сюжет я сделал насколько мог ясным, ибо он в пиесе
единственный; а единственным я его сделал потому, что хотел избежать
путаницы и положил соблюдать три сценических единства. Впрочем, сэр, моя
речь является большой дерзостью в отношении вас, чья проницательность лучше
распознает ошибки, чем я сумею в них оправдаться, вас, чья благожелательная
зоркость, подобно зоркости влюбленного, обнаружит скрытые здесь красоты
(буде они имеются), о коих мне самому не пристало распространяться. Полагаю,
что не совершил неприличия, назвав вас влюбленным в поэзию: весьма широко
известно, что она была благосклонной к вам возлюбленной, - не умея отказать
вам ни в каких милостях, она принесла вам многочисленное и прекраснейшее
потомство... Я обрываю себя здесь на полуслове по причине понятной, надеюсь,
каждому: дабы не сбиться на поток восхвалений, которые мне было бы столь
легко расточать о ваших трудах, а вам было бы столь тягостно выслушивать.
С тех пор как комедия была представлена на театре, я прислушивался ко
всем сделанным ей упрекам, ибо отдавал себе отчет, в каком месте тонкий
критик мог бы приметить слабость. Я был готов отразить нападение; признаю с
полной искренностью, что в иных местах предполагал настаивать на своем, в
иных - оправдываться; а если бы уличен был в явных ошибках, то чистосердечно
бы в них покаялся. Однако я не услышал ничего такого, что требовало бы
публичного ответа. Самое существенное, что могло быть истолковано как упрек,
следовало бы отнести не на счет сей пиесы, но на счет всех или большей части
пиес, которые вообще были когда-либо написаны: речь идет о монологе. И
потому я хочу ответить на этот упрек не столько ради самого себя, сколько
для того, чтобы избавить от хлопот своих собратьев, коим могут сделать
подобный же упрек.
Я допускаю, что когда человек разговаривает сам с собой, это может
показаться нелепым и противоестественным; так оно и есть по большей части;
но порою могут представиться обстоятельства, в корне меняющие дело. Так
нередко бывает с человеком, который вынашивает некий замысел, сосредоточась
на нем, и когда по самой природе сего замысла исключается наличие
наперсника. Таково, конечно, всякое злодейство; есть и менее вредоносные
намерения, которые отнюдь не подлежат передаче другому лицу. Само собою
разумеется, что в подобных случаях зрители должны отчетливо видеть, замечает
ли их сценический персонаж или нет. Ибо если он способен заподозрить, что
кто-то слышит его разговор с самим собой, он становится до крайности
отвратительным и смешным. Да и не только в таком случае, но и в любом месте
пиесы, когда актер показывает зрителям, что знает об их присутствии, это
невыносимо. С другой же стороны, когда актер, произносящий монолог,
взвешивает наедине сам с собою pro и contra {За и против (лат.).}, обдумывая
свой замысел, нам не следует воображать, что он говорит с нами, ни даже с
самим собой: он лишь размышляет, и размышляет о том, о чем было бы
непростительно глупо говорить вслух. Но поскольку мы являемся незримыми для
него свидетелями развивающегося действия, а сочинитель полагает необходимым
посвятить нас во все подробности затеваемых козней, то персонажу вменяется в
обязанность уведомить нас о своих мыслях; а для того он должен высказать их
вслух, коль скоро еще не изобретен иной способ сообщения мыслей.
Другой весьма неосновательный упрек был сделан теми, кто не удосужился
разобраться в характерах действующих лиц. По их мнению, герой пиесы, как им
было угодно выразиться (имелся в виду Милфонт),- простофиля, которого легче