"Анатолий Федорович Кони. Иван Дмитриевич Путилин (Из записок и воспоминаний судебного деятеля) " - читать интересную книгу автора

вполголоса, - агентов (он выговаривал ахентов) по пригородным железным
дорогам. Убийца, вероятно, кутит где-нибудь в трактире, около станции". -
"Но как яке они узнают убийцу?" - спросил я. "Он ранен в кисть правой
руки", - убежденно сказал Путилин. - "Это почему?" - "Видите этот
подсвечник? На нем очень много крови, и она натекла не брызгами, а ровной
струей. Поэтому это не кровь убитого, да и натекла она после убийства.
Ведь нельзя предположить, чтобы напавший резал старика со свечкой в руках:
его руки были заняты - в одной был нож, а другою, как видно, он хватал
старика за бороду". - "Ну, хорошо. Но почему же он ранен в правую руку?" -
"А вот почему. Пожалуйте сюда к комоду. Видите: убийца тщательно перерыл
все белье, отыскивая между ним спрятанные деньги. Вот, например, дюжина
полотенец. Он внимательно переворачивал каждое, как перелистывают страницы
книги, и видите - на каждом свернутом полотенце снизу - пятно крови. Это
правая рука, а не левая: при перевертывании левой рукой пятна были бы
сверху..."
Поздно вечером, в тот же день, мне дали знать, что убийца арестован в
трактире на станции Любань. Он оказался раненым в ладонь правой руки и
расплачивался золотом.
Доставленный к следователю, он сознался в убийстве и был затем осужден
присяжными заседателями, но до отправления в Сибирь сошел с ума. Ему,
несчастному, в неистовом бреду все казалось, что к нему лезет о. Илларион,
угрожая и проклиная...
Путилин был очень возбужден и горд успехом своей находчивости. У
судебного следователя, в моем присутствии, пустился он с увлечением в
рассказы о своем прошлом. Вот что, приблизительно, как записано в моем
дневнике, он нам рассказал тогда.
"Настоящее дело заурядное, да теперь хороших дел и не бывает; так все -
дрянцо какое-то. И преступники настоящие перевелись - ничего нет лестного
их ловить. Убьет и сейчас же сознается. Да и воров настоящих нет. Прежде,
бывало, за вором следишь, да за жизнь свою опасаешься:
он хоть только и вор, а потачки не даст! Прежде вор был видный во всех
статьях, а теперь что? - жалкий, плюгавый!
Ваш суд его осудит, и он отсидит свое, - ну, затем вышлют его на
родину, ,а он опять возвращается. Они ведь себя сами
"Спиридонами-поворотами" называют. Мои агенты на железной дороге его
узнают, задержат да и приведут ко мне:
голодный, холодный, весь трясется - посмотреть не на что.
Говоришь ему: "Ты ведь, братец, вор". - "Что ж, Иван Дмитриевич, греха
нечего таить - вор". - "Так тебя следует выслать". - "Помилуйте, Иван
Дмитриевич!" - "Ну какой ты вор?! Вор должен быть из себя видный, рослый,
одет по-почтенному, а ты? Ну посмотри на себя в зеркало - ну какой ты вор?
Так, мразь одна". - "Что ж, Иван Дмитриевич, бог счастья не дает. Уж не
высылайте, сделайте божескую милость, позвольте покормиться". - "Ну
хорошо, неделю погуляй, покормись, а через неделю, коли не попадешься до
тех пор, вышлю: тебе здесь действовать никак невозможно..." То ли дело
было прежде, в сороковых да пятидесятых годах. Тогда над Апраксиным рынком
был частный пристав Шерстобитов - человек известный, ума необыкновенного.
Сидит, бывало, в штофном халате, на гитаре играет романсы, а канарейка в
клетке так и заливается.
Я же был у него помощником, и каких дел не делали, даже вспомнить