"Анатолий Федорович Кони. Николай II (Статьи о государственых деятелях) " - читать интересную книгу автора

обязанности читать, как я предполагал, в университете курс судебной этики.
В другой раз, в 1898 году, он, со свойственным Романовым лукавством,
упомянув, что читал в газетах о том, что должна состояться моя публичная
лекция в зале генерал-прокурорского дома, спросил меня, в чью пользу и о
чем я намерен говорить, хотя в газетном известии было с точностью
обозначено, что лекция будет в пользу благотворительного общества
судебного ведомства о Горбунове. Когда я упомянул о последнем, он тоном
недоумевающего порицания спросил меня, что побудило меня избрать такую
тему. Я понял, что это - результат глухого недовольства сенаторов на то,
что их товарищ выступает публично, выходит на аплодисменты публики и,
таким образом, унижает свое высокое звание вместо того, чтобы играть в
Английском клубе до утра и платить штрафы. Выслушав, однако, мою ссылку на
слова Пушкина: "Мы ленивы и нелюбопытны", с прибавкою от себя слов "и
неблагодарны", и мое объяснение того значения, которое имеет Горбунов в
литературе и искусстве, государь сказал мне, что вполне со мною согласен,
и стал восхищаться старинным русским языком у Горбунова. Каждый раз, когда
мне приходилось ему представляться и выслушивать его обычный вопрос: "Что
вы теперь пишете и что теперь интересного в сенате или Совете?" - я
присоединял к моему ответу, по возможности, яркое и сильное указание на
ненормальные явления и безобразия нашей внутренней жизни и
законодательства, стараясь вызвать его на дальнейшую беседу или двинуть в
этом направлении его мысли. Но глаза газели смотрели на меня ласково,
рука, от почерка которой зависело счастье и горе миллионов, автоматично
поглаживала и пощипывала бородку, и наступало неловкое молчание, кончаемое
каким-нибудь вопросом "из другой оперы". Мне пришлось его видеть и в
тяжкие минуты первой революции в Александровском дворце, вокруг которого
веяло отчужденностью и тревогой. После нескольких ласковых вопросов мне о
состоянии моего здоровья ввиду предстоящей мне лечебной поездки за границу
я попытался заговорить о задачах будущей деятельности Государственного
совета и о том, что все успокоится, если только правительство нелицемерно
исполнит обещание, данное государем в Манифесте 17 октября и в речи при
открытии I Думы. На этот раз тусклый взгляд непроницаемых глаз сопроводил
не прямой ответ: "Да! Это (конечно, подразумевалась смута) везде было. Все
государства через это прошли: и Англия, и Франция..." Я едва удержался,
чтобы не сказать: "Но ведь там вашему величеству отрубили голову!" С тех
пор прошло 13 лет, и ни одно из обещаний, данных торжественно, не было
осуществлено прямодушно и без задней мысли. И, в сущности, в переносном
смысле, глава монарха скатилась на плаху бездействия, безвластия и
бесправия.
Наоборот всему, что сказано выше о Николае II, личные встречи с
императрицей Александрой Федоровной могли бы оставить во мне чувство
известного нравственного удовлетворения за лицо, которому могло предстоять
благодетельное влияние на монарха. В первый раз мне пришлось ее видеть в
качестве члена попечительства в домах трудолюбия, основанных по ее желанию
и под ее председательством.
Она живо интересовалась этим делом, и все ее вопросы и замечания были
проникнуты большой, хотя и, надо заметить, теоретической обдуманностью.
Она, очевидно, старалась держаться в пределах предоставленной ей
деятельности и избегала вмешательства в общегосударственные вопросы. Когда
по поводу равнодушного отношения Петербургской городской думы к учреждению