"Николай Коняев. Власов: два лица генерала " - читать интересную книгу автора

Тем более что сделать это было нетрудно.
Говорил Власов про Суворова, чье имя вместе с именами других русских
полководцев еще только начинало снова вводиться в обиход. Возвращение
дорогих русскому сердцу имен, конечно же, не могло не беспокоить наших
интернационалистов. Но поскольку исходило оно непосредственно от Сталина, то
и возмущаться было страшновато. Вот и вынужден был Илья Григорьевич, как
неделю назад Ортенберг, поерзывая, внимать бесконечным байкам о Суворове,
которыми пересыпал свой разговор Власов, Суворов, как известно, чрезвычайно
гордился тем, что он русский, и всегда щеголял русскостью.
Однажды он остановил щеголеватого офицера и поинтересовался: давно ли
тот изволил получать письма из Парижа?
- Помилуйте, ваше сиятельство!-ответил незадачливый франт. - У меня
никого нет в Париже.
- А я-то думал, что вы родом оттуда,-сказал Суворов.
Не менее едко высмеивал Александр Васильевич и сановную глупость, и
пустословие.
Вступая в Варшаву, он отдал такой приказ: "У генерала Н. взять
позлащенную карету, в которой въедет Суворов в город. Хозяину кареты сидеть
насупротив, смотреть вправо и молчать, ибо Суворов будет в размышлении".
Наверняка ввернул Власов в разговор и язвительное замечание Суворова,
дескать, жалок тот полководец, который по газетам ведет войну. Есть и другие
вещи, что ему надобно знать. [50]
Разумеется, в нашей попытке реконструировать разговор Власова с
Эренбургом много гипотетичного, но все же исходные моменты этого разговора
вычисляются достаточно точно.
Первые реальные победы, первая всенародная слава или, вернее,
предощущение этой славы{21}, впервые дарованная возможность не стесняться,
что ты русский, а гордиться этим, с гордостью называть имена русских
героев - все это пьянило Власова. И это упоительное, захлестывающее генерала
чувство и заставляло Эренбурга любоваться Власовым, но вместе с тем и
коробило его.
Тем более что и актерство, подмеченное Эренбургом, тоже наверняка
прорывалось в жестах и словах Власова. Ведь он столько лет - всю
сознательную жизнь! - старался не выдать "иррационального" пристрастия к
русскому типу лица, к русской истории, что сейчас походил на человека только
что после долгих лет болезни вставшего с постели. Человек этот идет, но ноги
еще не слушаются его, человек, прежде чем ступить, думает, как нужно
поставить ногу, и от этого все движения чуть карикатурны.
Национальные чувства Власова, пафос его и восторг были глубоко чужды
интернационалисту Эренбургу, но само ощущение пробивающихся в человеке
потаенных доселе сил - захватывало.
"На следующий день солдаты говорили со мной о генерале, хвалили его:
"простой", "храбрый", "ранили старшину, он его закутал в свою бурку",
"ругаться мастер"...
Он был под Киевом, попал в окружение; на беду, простудился, не мог
идти, солдаты его вынесли на руках. Он говорил, что после этого на него
косились. "Но тут позвонил товарищ Сталин, спросил, как мое здоровье, и
сразу все переменилось". Несколько раз в разговоре он возвращался к Сталину.
"Товарищ Сталин мне доверил армию. Мы ведь пришли сюда от Красной Поляны -
начали чуть ли не с последних домов Москвы, шестьдесят километров отмахали