"Лев Копелев. И сотворил себе кумира..." - читать интересную книгу автора

Когда они ушли, мама бросилась целовать нас и что-то бормотать
по-еврейски. Отец смеялся.
Ни белые, ни красные, ни Петлюра не вызывали у меня симпатии. Только
однажды понравился "настоящий генерал": сиреневая шинель, малиновая
подкладка и погоны золотые с зигзагами. Он выходил из дома с колоннами, с
карниза свисал большой трехцветный флаг. Часовой во французской каске "с
гребешком" выпятил грудь и лихо отмахнул в сторону винтовку напряженно
вытянутой рукой. Генерал приложил ладонь к фуражке с красным околышем и сел
в автомобиль. Дверцу перед ним распахнул усач в черкеске, с кинжалом;
щелкнул каблуками и тоненько зазвенели шпоры. Шофер был в кожаной фуражке с
большими прямоугольными очками, в кожаной куртке. Автомобиль зафыркал,
зарычал, стреляя сзади синими тучками, и запах от него был острый, пекучий,
неведомый. Генерал уехал, козыряя ладонью с небрежно растопыренными
пальцами.
Это было великолепно, однако мимолетно. А настоящие белые, те, что
каждый день, - это казак, уводивший родителей, это страх погрома и тоскливые
речи мужа баронессы...
Так в ту пору у меня, восьмилетнего, еще не было ни политических
убеждений, ни вождей, ни героев. Был только Бог, добрый лютеранский Бог
Елены Францевны.[26]


6

Зимой пришли красные, Наша новая квартира была четырехкомнатная. И
вскоре нас "уплотнили".
Одну комнату занял высокий рыжий скуластый латыш в скрипучей кожаной
куртке, необычайных сапогах, зашнурованных, как ботики, до самых колен. Он
носил огромный пистолет в деревянной коробке. Он редко бывал дома. Мама и
Елена Францевна говорили о нем: "чекист". Говорили со страхом и неприязнью.
Но мама упрашивала его сладким голосом:
- Това-арищ, умоляю вас, неужели нельзя входить в дом без этого ружья.
У нас дети... вдруг оно выстрелит. Я с ума сойду. Дети могут заболеть.
Он отвечал коротко и смеялся коротко, негромко:
- Ха-ха... Не ружье... Не стреляет... Можно показать.
Мама вскрикивала.
- Умоляю вас, товарищ! Умоляю, не надо. Ради детей.
Он смеялся негромко:
- Ха-ха. Не надо, так не надо.
Его комната всегда была открытой, но меня в нее не пускали.
- Не смей туда ни ногой. Елена Францевна, не подпускайте детей даже к
двери. Зараза! Тиф! Он из Чека любую заразу носит. У него и на столе, и на
постели газеты, брошюры. Грязная мерзость, прошли всякие руки... А на стене
прикнопил своих святителей: Ленина, Троцкого - ихние иконы.
Разумеется, я то и дело норовил сунуть нос в запретную комнату. Оттуда
пахло по-другому, чем в любом месте нашей квартиры, - кожей, холодным
горьким дымом, совсем не таким, как от отцовских папирос. И еще был особый
чужой запах - кисловатый, похожий на то, как пахли газеты и афиши, которыми
обклеивали круглую тумбу на перекрестке. На стенке в аккуратных бумажных
рамках два вырезанных из газеты рисунка. Лысый, прищуренный, с короткой