"Лев Копелев. И сотворил себе кумира..." - читать интересную книгу автора

светлой бородкой и темноволосый в очках, горбоносый, с черной бородкой и
высокомерно выпяченной нижней губой.[27]
...Рыжий латыш-чекист уехал.
Опять стреляли. Наступали поляки. Мы жили на третьем этаже и теперь уже
мы уходили вниз. В первом этаже жила большая семья. Я слышал, как мама
говорила о них презрительно: "Настоящие местечковые жидки; моются, наверно,
только раз в неделю."
Там был мальчик - Сеня, моложе меня на год. Тихий, задумчивый, он
сутулился, втягивая голову в плечи, и совершенно не умел врать.
А я к тому времени уже знал цену родительским наставлениям: "Никогда не
лги! Никогда не говори неправду!" Но сами-то они только что наверху смеялись
над матерью Сени: "Остригла патлы, нацепила пенсне и думает, что она уже
курсистка-интеллигентка и, конечно, большевичка." А через несколько минут ей
же мама говорила, как вареньем мазала:
- Ах, дорогая моя, вы представить себе не можете, как я счастлива, что
мы живем в этом доме, с вами, с интеллигентной еврейской семьей и такой
советской. Там, на Дмитриевской, весь дом - сплошные белогвардейцы и
петлюровцы. Мы дрожали за жизнь каждый день. Клянусь вам здоровьем детей, я
Леленьку учила говорить, что мы с Кавказа; сама учила ребенка в таком
возрасте говорить неправду. Это сплошной кошмар.
Иногда, слушая мать, я начинал ей верить. Ведь в ее словах всегда
что-то было правдой. Но сам я в ту пору врал много и вдохновенно. Когда мы
жили на Дмитриевской и Елена Францевна водила нас с Саней гулять в ближний
сквер, я рассказывал ребятам, что мой папа - испанский министр, что мы
бежали от испанской революции и что я сам с балкона видел, как рубили
головы. Почему именно испанская революция - не помню. В новом доме я
рассказывал более правдоподобно об уличных боях, которые якобы самолично
наблюдал на Дмитриевской. Особенно разработан был эпизод, как у солдата
вывалились из живота синие кишки. Об этих синих кишках я рассказывал еще
годы спустя, уснащал великолепными подробностями те события, которые
действительно видел, как белые арестовали моих родителей, как мы два дня
сидели в подвале. Я уверял, что наш рыжий квартирант - главный чекист у
Троцкого и каждую ночь расстреливает десятки людей.
Сеня верил всему. А второй мой друг Сережа с четвертого этажа верил мне
из солидарности.[28] Он был крепок, лобаст, коротко стрижен, хорошо боролся
и сам умел порассказать замечательные вещи. Его отец, офицер и георгиевский
кавалер, погиб еще на германской войне. Мать - молчаливая невысокая женщина,
работала машинисткой. Сережа был самостоятельнее всех нас. Он сам ходил за
покупками, разогревал себе обед. Мне иногда разрешалось ему помогать. В их
квартире в шкафу хранилась отцовская уланская каска с квадратной
нашлепкой, - еще с японской войны, - настоящая сабля и настоящее
кавалерийское седло. Он научил меня новым словам, грандиозным и героическим:
эфес, темляк, чепрак, седловка... Сережа рассказывал, как его отец одним
ударом сабли рассекал немца от плеча до пояса. На стене висел портрет отца -
настоящий герой: гордый взгляд, тонкие усики, широкая грудь с белым
крестиком.
Но рассказчик не забывал и себя. Он ездил к отцу на фронт и сам
стрелял; не из винтовки, конечно, ведь мал был, а из пулемета, - его
поднимать не надо, только целься и нажимай. Этому верилось с трудом, но ведь
Сережа по-дружески верил в то, что я под пулеметным огнем бегал по