"Лев Копелев. И сотворил себе кумира..." - читать интересную книгу автора

жалости. Читая, плакал. И к девочкам тянуло по-другому. Все же было что-то
родственное в этих постыдных, но неудержимых, соблазнительных влечениях.
Онкль Ганс стал для меня первым настоящим героем, увиденным вблизи. А
его дочь Лили была первой девочкой, в которую я влюбился "по-настоящему", и
очень старался испытывать страсть и страдание, и отчаяние... Влюбился так,
как только можно в 9-10 лет, когда уже прочел "Айвенго" и "Князя
Серебряного", уже презирал Чарскую, - хотя украдкой почитывал, - и совсем
недавно узнал, от чего именно родятся дети.
Когдя мы играли в прятки или строили домики в старом высохшем бассейне
и в густых малинниках за усадьбой, я всегда старался быть рядом с Лили,
прикасаться к ней. Иногда, прячась, мы вдвоем забирались на чердак, где с
непонятным для меня пренебрежением были свалены поразительные сокровища -
кипы старых немецких журналов, газет, календарей за несколько [42]
десятилетий, множество книг с картинками, елочные украшения, испорченные
игрушки, разная утварь. Мы с Лили подолгу застревали в разных закоулках на
чердаке или в кустах, очень серьезно шикали друг на дружку, озабоченные тем,
чтобы нас не нашел тот, кто "водил". Однажды я неожиданно поцеловал ее,
чмокнул, сам пугаясь, куда-то между розовой щекой и беленькими завитушками
на затылке. Она сделала вид, что ничего не заметила, но когда я попытался
второй раз, она зашептала: "Nei, nei, man darf nicht..." - и удрала,
покраснев, и, как мне показалось, рассердившись.
Тогда я пошел на проселочную дорогу, по которой изредка проезжали
телеги и не каждый день грузовик, - грохочущий, фырчащий, чадящий, - и лег
поперек жесткой, пыльной колеи. Я хотел покончить самоубийством от
несчастной любви, старался вызвать в себе чувство скорбного отчаяния. Об
этом намерении я под величайшим секретом успел сообщить моей двоюродной
сестре. Она всполошилась, суетилась, бегала взад и вперед, уговаривала меня
остаться в живых и вернуться к игре. Стриженая, как мальчишка, - после
скарлатины, - в больших круглых очках, из-за косоглазия, она необычайно
азартно выполняла роль посредницы и в конце концов сообщила мне, что Лили
твердо обещает выйти за меня замуж, когда вырастет. Мы и до этого иногда
играли "в семью": Лили и я были "родителями", Эрика, Саня и Буби нашими
детьми. Лили готовила, пекла взаправдашние пирожки, жарила воробьев, мы пили
"вино" - вишневый и малиновый соки.
После несостоявшегося самоубийства я несколько раз многозначительно
спрашивал ее: когда же мы наконец вырастем? Этот вопрос стал нашей общей
тайной, общей секретной шуткой, почти фривольной. Лили густо краснела и
называла каждый раз другой возраст в пределах от 15 до 20 лет. Дальше
начиналась старость.
Мама ни за что не хотела пускать меня в "босяцкую советскую школу". Нас
с братом учили дома и, когда мама, наконец, смирилась и было решено, что я
поступлю в третий класс - тогда говорили "третью группу", - то оказалось,
что я слишком невежественен для "босяцкой" школы. Правда, я болтал
по-немецки, знал всех царей, благодаря Данилевскому и Мордовцеву, а многих
немецких, французских и английских королей - благодаря Вальтер Скотту, Дюма
и Шекспиру, которого мне подарили [43] ко дню рождения. Но я ничего не
смыслил в арифметике, писал с ятем и твердым знаком, о географии имел весьма
смутные представления, основанные главным образом на Жюль Верне, Майн Риде и
Карле Мае.
Тогда-то и появилась в моей жизни Лидия Лазаревна, которая готовила