"Лев Копелев. И сотворил себе кумира..." - читать интересную книгу автора

лежачего не бьют.[51]


4.

Весной 1923 года я впервые прочел настоящие "взрослые" политические
книги, - Вильгельм Либкнехт "Коммуна" и Фердинанд Лассаль "О прусской
конституции". Это были две брошюры в темнокрасных обложках, напечатанные
по-старому - с ъ и О■, на хорошей бумаге, что придавало им особую солидность
и убедительность. Новые школьные учебники и новые книжки и брошюрки
печатались на темной, ломкой бумаге, слепым шрифтом, быстро тускневшим.
У Лассаля я почти ничего не понял, но проникся тем большим уважением к
нескольким вразумительным фразам о необходимости власти народа и
неизбежности социализма. Зато Либкнехт понятно рассказывал о героизме и
страшной судьбе парижских коммунаров. Читая о кровавой майской неделе, о
гибели Домбровского и Делеклюза, я плакал такими же горячими слезами, как и
над самыми любимыми страницами Некрасова, Короленко, Диккенса. И
окончательно решил, что я убежденный коммунист.
Летом мы жили в деревне Соболевка к западу от Винницы на сахарном
заводе, где отец работал агрономом, в доме заводского механика пана Тадеуша
Вашко; его младший сын Казик был моим ровесником, младшая дочь Зося - на год
моложе. С ними дружили сыновья мастера-аппаратчика одноногий Збышек и Казик,
которого в отличие от чернявого Казика Вашко, называли "Казик Рудый".
Влюбился я сразу же в Ядзю - круглолицую дочку химика. Она была неразлучна с
младшей сестрой Хеленкой, остроносенькой, молчаливой озорницей, и с
подружкой Вандой, маленькой, пухленькой, непрерывно болтавшей.
Все эти ребята и девочки были верующими католиками. По воскресеньям их,
накрахмаленных, наглаженных, возили в костел в городок верст за двадцать. Ко
мне они сперва отнеслись недоверчиво, так как я сразу же объявил, что я юный
коммунист, демонстративно читал в саду красную книжечку "Коммуна" и к тому
же оказался жидом. Пока я усвоил, что по-польски "жид" - вовсе не
ругательство, а то же самое, что по-русски "еврей", состоялось несколько
драк. Впрочем, они же возбудили [52] у нас взаимное уважение. Казик Вашко
был меньше меня ростом, но дрался лихо, метко бил костлявым кулачком, не
плакал и не прекращал боя, когда текла из носа кровь, а, потерпев поражение,
не злился. Второй Казик, рыжеватый, веснушчатый, плотный, был хитрее, умел
опрокинуть неожиданной подножкой, ударить зло под ложечку, а, проигрывая,
падал с криком: "Лежачего не бьют!" Его старший брат Збых ходил на костылях,
но они служили отличным оружием в потасовках с хлопцами из соседних
деревень.
Польские ребята вскоре приняли меня в свою компанию, называли Леон; со
мной приняли и Сережу, сына агронома из соседнего совхоза. Раньше его
чуждались и дразнили москалем.
Между поселком, где мы жили, и заводом тянулся большой пруд - ставок.
На самом дальнем берегу была деревня. В кустах и зарослях очерета,
окружавших несколько маленьких глинистых пляжей, происходили бои между
заводскими и сельскими ребятами. На первых порах и я принимал в них участие.
Но мне было не по душе, что мои новые друзья вели эти бои как часть вечной
войны польских рыцарей с "хамами", "схизматами", "быдлом"... Вспомнив
скаутские и юковские наставления, я решил стать миротворцем. Сельские