"Лев Копелев. И сотворил себе кумира..." - читать интересную книгу автора

ребята, босые, простоволосые, в серых холщевых штанцах до половины икры и
драных сорочках, отнеслись ко мне грубо недоверчиво. Однако я говорил
по-украински, хотя и не их "говиркою", рассказывал про Киев, про войну, про
книжки, умел спивать "Стоит гора высокая", "Хмель", "Реве тай стогне". С
одним из их заводил - Митько - коренастым крепышом - мы постепенно
сблизились. Боролись по-честному, без подножек, и оказались примерно равной
силы, хотя я был на голову выше ростом. Это ему льстило, тем более, что я
признал равенство после того, как уложил его на лопатки приемом "двойной
нельсон", недавно изученным по книге Берроуза "Тарзан". Наша дружба
приобрела еще и экономическую основу. Мы с Казиком Вашко завели общий
крольчатник в старом каменном сарае, который нам предоставил его отец.
Первых кроликов мы купили за наличные, которые выпрашивали или крали у
родителей. В ход шли и новые пятаки, и старые "лимоны", и даже керенки,
гетманские "шаги" и деникинские "колокольчики". Потом мы главным образом
менялись кроликами с сельскими ребятами или приобретали новых в обмен на
тетрадки, книжки, на клетчатую и линованную бумагу.[53] Митько был главным
инициатором, посредником и партнером в большинстве таких сделок. Он же
добывал корм для наших кроликов - рожь и пшеницу. Небольшой мешок -
несколько килограммов зерна - стоил один "химический" карандаш или два
простых.
Митько раньше был знаком с Сережей, который и свел меня с ним, но с
польскими ребятами он сходился туго. На мои велеречивые уговоры
отмалчивался, либо отвечал коротко, но скептически. Он был сурово лаконичен
и обычно не возражал по существу, а только выразительно бросал "то це ты так
кажешь" или просто "кажиМГ, кажиМГ!"
Я обижался, кипятился, клялся. Говорил о польских друзьях Шевченко,
пересказывал свежепрочитанные романы Сенкевича, соответственно изменяя
некоторые интонации и детали, и всячески убеждал, что у поляков есть очень
хорошие, замечательные люди. Пересказывал и Короленко и, конечно, Либкнехта.
Митько и его хлопцы слушали внимательно, иногда вроде бы и соглашались.
Драки между заводскими и сельскими почти прекратились. Но все же не
получалась та идиллическая дружба "всех со всеми", какая воображалась мне,
когда перед сном, в теплой темноте, я мечтал о будущем, о воинских подвигах,
достойных пана Володыевского, о мягких розовых губках и тугих грудях Ядзи, о
выведении новой породы кроликов, о славе поэта-революционера и
государственного деятеля в Киеве, в Париже, в Берлине...


5.

Дом Вашека был окружен большим садом, густыми зарослями смородины и
малины. Сзади, на добрых полверсты, тянулся фруктовый сад, парники, огороды.
Впереди густо росли клены, каштаны, липы, акации, синеватые елки-туи. А за
сетчатой проволочной оградой пролегала широкая пыльная улица поселка. На
противоположной стороне была "кооперация" - лавка, длинный дом с низкими
широкими окнами и крытой "гальдереей" с деревянными побуревшими столбами.
Внутри пахло селедкой, махоркой, керосином, рогожей, мешковиной, мышами и
запыленными приторными сластями.
Мать Кази и Зоси пани Агнеш польско-русской[54] скороговоркой пугала
нас: "Там завше хлопы; завше пьяны; брудны. Така грязь! Лайка! Невольно