"Лев Копелев. И сотворил себе кумира..." - читать интересную книгу автора

6.

В немногих верстах от деревни находилось местечко. Через него я
несколько раз проезжал с родителями в фаэтоне по пути в гости на соседний
завод.
Дома были невысокие, беленые, но облупленные, с грязно-серыми и бурыми
крылечками. У домов, у лавок стояли бородатые мужчины в котелках, в картузах
или в ермолках, в длинных сюртуках. Они разговаривали громко, певуче и
картаво. Женщины звали детей пронзительными и заунывными нараспев голосами:
"Шлем-ке-е-е!.. Мойшеню-ю-ю!"
Когда начался охотничий сезон, Сережа, Казик Вашко и я увязались за
отцами. В субботу большая компания заводских охотников на линейках поехала
на дальние болота. Все ночевали [56] в домике у лесничего, спали на полу,
завтракали вкуснейшей румяной ряженкой и медом прямо из сот. Охотники
уходили еще до рассвета, а мы потом искали их по звукам выстрелов, опасливо
подкрадываясь, как индейцы. Нам было запрещено приближаться, чтоб не
подстрелили случайно. Обедали у костра густым кулешом, дичиной, печеной
картошкой, пахшей дымом и болотом. Взрослые пили водку, домой возвращались
хмельные, громко хвастались или оправдывались, ссылаясь на осечку, на то,
что солнце било как раз в глаза.
На обратном пути в воскресенье линейки остановились в местечке.
Взрослые пошли в лавки, мы оставались на улице.
Линейку окружили босые мальчишки в картузах с обломанными козырьками, в
мятых шапчонках, из-под которых свисали вдоль ушей курчавые пейсики. Они
галдели, смеялись, тыкали в нас пальцами. Их явно смешили мои короткие штаны
до колен. Все они - так же, как сельские и заводские ребята, - носили
длинные, подвернутые, или полудлинные штанцы. Крики "кирце хейзеле" 5
звучали саркастически. Я попытался заговорить с ними по-украински и
по-немецки, меняя "а" на "о", чтоб было похоже на еврейский. Ребята постарше
отвечали, мешая еврейские, польские и русско-украинские слова. Ни скаутов,
ни юков среди них не было. Когда я сказал, что я тоже еврей, они зашумели
недоверчиво и враждебно. Чаще и громче всего слышалось "хазер" - то есть,
свинья, "апикойрес" - то есть, безбожник, и "мамзер" - ублюдок. Один
курчавый, глазастый, в огромном продавленном котелке, спросил зло: "А паныч
йисть хазер - свиню?" Я признался, что ем, и пытался объяснить, что древний
запрет годился для жаркой Палестины, а здесь свинина не опасна.
Несколько голосов заорали: "Сам свиня... хазер... мамзер... киш ин
тухес!" 6 Полетели увесистые комья грязи, и только вмешательство бородачей,
стоявших неподалеку, предотвратило большую драку.
Мне было и жалко этих оборванных, тощих, бледных пацанов и неприятно
смотреть на них, слушать их. К тому же было еще и стыдно перед Сережей, и
Казиком, и кучером. Ведь эти ребята говорили на том же языке, что и мои
дедушки, бабушки, а иногда и родители.[57] Они были мне как-то сродни. Но я
стыдился их, и еще мучительнее стыдился этого своего стыда.
Из Соболевки мы уехали поздно осенью. Я порядком опоздал в школу. Но
зато обогатился такими знаниями, каких не нашел бы ни в одном учебнике. Я
научился говорить и читать по-польски; открыл книги Сенкевича и Мицкевича,
полюбил историю Польши - всю, начиная от Мешко и Болеслава Храброго до