"Лев Копелев. И сотворил себе кумира..." - читать интересную книгу автора

взыскательная мама. Ее фаршированная рыба, фаршмаки, винегреты, печеночные
паштеты с гусиными шкварками, борщи и суп с клецками были необычайно вкусны.
И великолепна редька, варенная в меду, - горечь и сласть.
Пасхальный стол был особенно обилен. Посреди него красовалась чаша вина
для пророка Ильи, все отливали в нее из своих бокалов. Наружная дверь
оставалась открытой - чтобы пророк мог войти.
Все было бы хорошо, если бы не запрет есть хлеб. У бабки в пасхальные
дни подавалась только пресная безвкусная маца. Однажды я решил схитрить и
принес из дому в кармане кусок французской булки. За столом старался
незаметно отщипывать. Но был изобличен, бабушка надавала мне злых, жестоких
тумаков, велела выбросить булку во двор, вымыть руки, прополоскать рот и еще
долго ворчала, перемежая украинские и еврейские ругательства, причитала,
жалуясь, что в такой праздник должна была наказывать грешного внука.
Младший брат отца Миша - мама иначе не называла его, как "Мишка-бандит"
8 - и муж младшей тетки - тоже Миша, прокурор, член партии, во время сейдера
перемигивались, отпускали иронические замечания, но так, чтобы бабушка не
слышала, и подливали вино в бокал лимонада, который полагался мне.[65]
Несколько раз я задавал традиционные вопросы младшего за столом к
старшему, заучивая предварительно текст, написанный русскими буквами:
"маништано халайло хазе" - "почему мы празднуем этот день?" Потом внуки
отыскивали кусок мацы, спрятанной дедом, и требовали выкупа.
Эти подробности пасхального ритуала, хотя и не казались мне такими
некрасивыми, как шапки за столом, и такими досадными, как отсутствие хлеба,
все же не внушали благоговения. Бабушка, главная представительница
еврейского Бога, была необъяснимо сурова и к тому же явно не любила мою
маму. Как правило, после каждой их встречи у матери с отцом возникали
перебранки. Если мы с братом еще не спали, родители старались говорить
по-еврейски, но словосочетание "дайне маме" было понятным и произносила его
мама то с ненавистью, то с насмешкой. Отец распалялся, орал "дура", иногда
слышались шлепки пощечин. Она истерически кричала "убийца!" и проклинала
весь его род. Мы с Саней начинали реветь, и отец уходил, с грохотом швыряя
входную дверь.
Так, Бог нашей родни, Бог тех бородатых стариков в длиннополых
сюртуках, которые толпились у синагоги, разговаривали нараспев и размахивая
руками, не вызывал у меня ни любви, ни почтения.
Мама иногда говорила насмешливо или презрительно: "Тише, что за гвалт,
не устраивайте тут синагогу..." - "У такого-то или такой-то противный
акцент..." - "Умойся, ты грязен, как местечковый капцан..." - "Сними шапку,
ты не в хедере..." - "Не размахивай руками, как остерский жидок..." (в Остре
родился отец и жили многие его родственники).
Она же с гордостью уверяла, что ее семья из старого раввинского рода,
тогда как отцовская - "безграмотные шикеры", солдаты, сапожники и, в лучшем
случае, мелкие лавочники. Отец обижался, сердился и возражал, что она все
выдумывает, что ее дед был балагулой (извозчиком), а отец - конторщиком у
помещика. А его родные плевали на любых раввинских предков. Они честно
зарабатывали свой хлеб мозолистыми руками на мельницах и в мастерских.
Когда мама ссорилась с отцом, то каждый раз напоминала, что у него одна
сестра крещеная, а брат - бандит и женат на "шиксе" (то есть, не еврейке) -
и кричала, что его мать - ханжа, но своих новых "гойских" родичей любит и
только ее, мою маму, ненавидит и попрекает нечистой посудой.[66]