"Владимир Кораблинов. Столбищенский гений" - читать интересную книгу автора

непрогляднее сделались заросшие густыми ольхами берега.
- Ну, как добыча? - хватясь за веревку перемета, с наигранным
спокойствием спросил Дуля.
От неожиданности Чаркин выпустил из рук поводок. Язь, тяжело плюхнув,
ушел в воду, натянул перемет. Дуля крепко держался за веревку.
- Снимай, снимай, - сказал Дуля, - чего ж испужался? Снимай! - тихо, но
грозно приказал Чаркину.
Тот снова поймал в воде веревку, одного за другим снял еще двух язят,
порядочного щучонка... Словно зловещая тень, словно неотвратимая гибель,
перебирая руками хребтину перемета, двигался за ним Дуля. Чаркин слышал его
хриплое, горячее дыхание, каждую секунду ожидая удара. Но нет, Дуля не бил.
Оп молча следовал за Чаркиным, все с тем же наигранным спокойствием
приговаривая, как только Чаркин снимал новую рыбу: "Э, хорош горбач!" или:
"Скажи, дядя, что значит, рука у тебя легкая!"
Но вот и последний поводок, перемет кончился. За узкой полосой лопухов
белела песчаная круча берега. "Потопит, черт! - мелькнуло в голове у
Чаркина. Не оборачиваясь, искоса глянул он на Дулю. Тот сидел весь точно
известкой облитый, освещенный ярким лунным светом, ощерялся во весь рот,
крупные белые зубы сверкали нестерпимо.
"Страшон, поганец! - поежился Чаркин. - Уж бил бы, что ли, скорей,
ей-богу! А что если... - Чаркин снова покосился на Дулю: - Закуривает,
подлюка, спичкой об коробок трет, отсырели, видно... Ай попробовать? -
соображал Чаркин. - Ведь не догонит, сроду не догонит... Ну-ка, господи
благослови!"
С неожиданным для его лет проворством и ловкостью Чаркин кинулся к
веслу, схватил его и оттолкнулся от Дулиной лодки. Еще секунда - и он был бы
на течении, на глубине, где тяжелому Дулиному корыту никогда бы не угнаться
за ним... Но оказалось, что Дуля предвидел и это: острый крюк багра впился в
чаркинский челночок - Чаркин попал в плен.
Дуля молча подтянул челночок к берегу, могучей железной рукой ухватил
тщедушного мастера за ворот пиджачка и молча же залепил Чаркину такую плюху,
что у того луна в глазах волчком завертелась.

Первый раз в жизни Чаркина так жестоко наказали за его шалости. И это
тем более тяжело показалось ему, что привык он, чтобы все ему с рук сходило,
все прощалось из уважения к его мастерству. Боль от побоев сама по себе,
конечно, несладка, но еще терпима. Насмешки же, подмигиванья односельчан, с
виду участливые, а на самом деле ехидные соболезнования - вот что было хуже
побоев, вот что донимало Чаркина. Ничто не мило ему стало.
Когда сельский парикмахер Мартирос показал ему газету со статейкой, он
равнодушно поглядел на свой портрет и отмахнулся с досадой: не до того, ну
вас совсем!
В такой меланхолии пребывал он с неделю, а потом плюнул на все и
закубрил; замелькал то в чайной, то по дворе дома отдыха, то в сельмаге -
такой же, как всегда, шумливый, задиристый. К вечеру сваливался с ног и
засыпал где придется, иной раз прямо на улице под чужим плетнем, и спал
тревожно, стонал, вскрикивал. А с утра начинал все сначала, и казалось,
конца этому не будет.
И вот однажды, когда грязный, опухший, исцарапанный, лежал он утречком
под навесом пожарного сарая, в Столбище прибыла делегация. Двое чисто одетых