"Владимир Кораблинов. Столбищенский гений" - читать интересную книгу автора

мужчин, из которых один был почему-то в зимней шапке, а другой - помоложе -
в капитанской фуражке, предъявили в сельсовете свои командировочные
удостоверения. "Гражданин такой-то и такой-то, - говорилось в бумажках, -
направляются в село Столбище для перенятия у т. Чаркина опыта по
производству средств легкого водного транспорта". Оказалось, наделала-таки
газета шуму: ходоки приехали из рыболовецкой артели соседней области. Оба
они занимались лодочным мастерством, и хотя баркасы и челноки ихнего
изделия, слава богу, плавали, не тонули, но председателю захотелось иметь у
себя такие же великолепные лодки, какие описаны были в газете расторопным
корреспондентом.
Делегатам объяснили, как найти чаркинский дом, и они уже было
направились к нему, но по дороге к ним привязался некий столбищенский
житель, известный всему селу под кличкой Пушкин. Ему было двенадцать лет,
вечно он гонял по улицам, по берегу, вечно совал свой остренький веснушчатый
носик в чужие дела и знал поэтому решительно все, что творилось на белом
свете. Он совсем не был похож на великого поэта: Пушкиным окрестили его в
школе за то, что была у него удивительная привычка говорить в рифму. Вот
этот-то Пушкин, увидев двух незнакомых мужчин, некоторое время шагал за ними
молча, а когда они в нерешительности остановились на перекрестке, сказал:
- Вы, дядьки, к Чаркину идете, но без меня вы его не найдете.
Приезжие с удивлением поглядели на Пушкина.
- Это еще что за птица? - сказал тот, что носил капитанскую фуражку. -
Катись!
- Я человек, а не птица, - обиделся Пушкин, - и никуда не желаю
катиться.
- Ишь, чертенок! - засмеялся старик в шапке.
- Чертенок - твой внучонок, - отрезал Пушкин.
- Ну ладно, - примирительно сказал молодой, - если и вправду мы без
тебя товарища Чаркина не найдем, то, будь добр, проводи нас к нему.
- Вперед, за мной на смертный бой! - гаркнул Пушкин и, взбрыкивая
черными ногами, помчался к пожарному сараю.

Чаркин лежал под водовозной бочкой. Глаза его были открыты, он не спал,
но и не бодрствовал. Мысли лениво шевелились, какая-то все чепуха лезла в
голову. На яркой зелени выгона ходил пестрый теленок, за которым волочилась
длинная веревка. "Чей же это телок? - тупо соображал Чаркин. - Веревка,
видать, хорошая, новая, - как же это он ухитрился ее порвать?" И хотя
никакого дела не было Чаркину ни до теленка, ни до веревки, он все-таки
только о них и думал. А в голове гудело, боль в затылке не давала покоя, и
так нехорошо было, так скучно, что хоть глаза закрой... Чаркин зажмурился. И
события вчерашнего дня, как нитка из спутанного мотка, потянулись в его
воображении.
Пьяный, сидел он вчера на пристани в доме отдыха, горланил песни,
матерился, приставал к отдыхающим. Женщины в испуге шарахались от него.
Наконец какой-то верзила в голубой полосатой пижаме взял его за шиворот,
отвел в сторонку и, легонько поддав коленом, сказал:
- Чтоб духу твоего тут не было... мелюзга!
И ушел.
Очень обидно это показалось Чаркину, и он заплакал. Сидел и, размазывая
по грязному лицу прозрачные слезинки, всхлипывал.