"Бойл Т.Корагессан. Восток есть Восток " - читать интересную книгу автора

естественно, и творцы иного темперамента, нуждавшиеся в
противоположном -шуме, веселье, озорных шутках, сплетнях и кислом утреннем
дыхании собратьев по искусству. Такие в живой беседе приводили в порядок
свои мысли, истомленные мечтами о славе, величии и посрамлении соперников.
Для этой категории Септима устроила "стол общения", находившийся во второй
столовой, за двумя массивными дверьми темного дуба.
Даже в это утро, когда внутри все сжималось от предчувствия шторма и
Рут ощущала в теле странную легкость, почти невесомость, и кружилась голова,
и подкатывало беспричинное волнение, она все же предпочла "стол молчания".
Рут провела в колонии две недели (это было четырнадцатое утро), и ей даже в
голову не пришло, что можно завтракать в каком-то ином окружении. Все
именитые и солидные, за исключением Ирвинга Таламуса, чья
специализация -еврейско-интеллигентские терзания - требовала постоянной
суматохи, сидели в кругу молчаливых: и Лора Гробиан, и Питер Ансерайн, и
прославленная скульпторша в стиле "панк" с запавшими глазами и бледной, как
у трехдневного покойника, кожей. Рут наслаждалась таким соседством. Делая
вид, что читает саваннскую газету (их привозили накануне днем на пароме,
потому новости всегда были вчерашние), она не спускала глаз с Лоры Гробиан -
о, эти впалые щеки и знаменитый затравленный взгляд! До чего же интересно
было слушать, как великая писательница соскребает ложкой холодные хлопья,
наблюдать, как сурово обошлась с ее лицом безжалостная ночь! С не меньшим
любопытством изучала Рут и недавно разведшегося Питера Ансерайна, с его
длиннющим носом и раздутыми ноздрями. Тот уплетал за обе щеки и недобро
хмыкал, не отрывая глаз от книжки, всегда европейской и непременно на языке
оригинала. Казалось, он так и родился с книгой под носом. Удобен "стол
молчания" был и тем, что мимо дефилировали приверженцы утреннего общения,
следовавшие в соседнюю столовую, и сразу делалось ясно, кто с кем вместе
спустился к завтраку. Рут наблюдала, делала выводы, строила планы, а когда
оставаться за опустевшим столом становилось уже неприлично, она вставала и
отправлялась к себе в студию (четверть мили лесом). Саксби, разумеется, дрых
до двенадцати.
Дождь все еще собирался, когда Рут приготовилась к трудовому дню:
положила в портфель тетради, мятные леденцы, компакт-пудру, расческу и
толстый, ужасно низкопробный роман, который читала тайком от окружающих;
сунула под мышку вчерашнюю газету, подцепила из стойки в прихожей зонтик и
выпорхнула наружу. Это время дня она любила больше всего. Вымощенная камнем
и обсаженная почтенного возраста геранями и жонкилиями тропинка вела под
сень сосен и бородатых дубов, там пахло болотом. Вскоре, правда, предстояли
муки творчества, но аромат трясины и моря, заливавшего болота два раза на
дню, пробуждали воспоминания о Санта-Монике и детстве, простом, чистом,
беззаботном, не омраченном манией славы (и ее вечной проклятой
спутницей -необходимостью работать) - болезнью, которой Рут заболела в
шестнадцать лет. Хоть в это время года царила невыносимая жара и духота (Рут
часто говорила, что весь штат похож на душевую в общежитии), хоть в листве
засели в засаде комары и слепни, Рут всякий раз испытывала радостное
возбуждение. Еще бы - ведь она в самом "Танатопсисе", пишет прозу или, во
всяком случае, пытается писать, окруженная собратьями по творчеству: тут и
Питер Ансерайн, и Ирвинг Таламус, и Лора Гробиан, и, конечно же, пучеглазая
композиторша, которая, невзирая на малопривлекательную внешность, была
главной звездой из всех двадцати шести обитателей творческой колонии.