"Хулио Кортасар. Рукопись найденная в кармане" - читать интересную книгу автора

как равномерно покачивается красная сумка - будто игрушечный маятник, - как
она вертит головой в поисках табличек-указателей и, секунду поколебавшись,
сворачивает налево. Но слева был выход прямо на улицу...
Я не знаю, как это выразить: пауки буквально раздирали мне нутро, но я
честно вел себя в первую минуту и продолжал идти за ней просто так,
машинально, чтобы потом покориться неизбежности и сказать там, наверху:
чтож, ступай своей дорогой. Но вдруг, на середине лестницы, я понял, что
нет, что, наверное, единственный способ убить пауков - это преступить закон,
нарушить правила хотя бы один раз. Пауки, впившиеся было в мой желудок в ту
минуту, когда Ана (когда Маргрит) пошла вверх по запретной лестнице, сразу
притихли, и весь я внезапно обмяк, по телу разлилась усталость, хотя ноги
продолжали автоматически преодолевать ступеньку за ступенькой. Все мысли
улетучились, кроме одной: я все еще вижу ее, вижу, как красная сумка,
приплясывая, устремляется наверх, к улице, как черные волосы ритмично
подрагивают в такт шагам. Уже стемнело, порывистый холодный ветер бросал в
лицо снег с дождем; я знаю, что Ана (что Маргрит) не испугалась, когда я
поравнялся с ней и сказал: "Не может быть, чтобы мы так и разошлись, не
успев встретиться".
Позже, в кафе, уже только Ана, ибо образ Маргрит поблек перед
реальностью чинзано и сказанных слов, призналась мне, что ничего не
понимает, что ее зовут Мари-Клод, что моя улыбка в окне вагона ее смутила,
что она хотела было встать и пересесть на другое место, что потом не слышала
моих шагов за спиной и что на улице - вопреки здравому смыслу - совсем не
испугалась. Так говорила она, глядя мне в глаза, потягивая чинзано, улыбаясь
без всякого смущения, вовсе не стыдясь того, что не где-нибудь, а на улице и
почти без колебаний приняла мое неожиданное предложение пойти в кафе. В
минуты этого счастья, освежавшего брызгами прибоя, ласкавшего тополиным
пухом, я не мог рассказать ей о том, что она сочла бы за манию или
безумство, что, собственно, и было безумством, если на это взглянуть иными
глазами, с иного берега жизни. Я говорил ей о ее непослушной пряди и красной
сумке, о ее пристрастии к рекламам горячих источников, о том, что улыбался
ей не потому, что я скучающий неудачник или донжуан; я желал подарить ей
цветок, дать знак, что она мне нравится, что мне хорошо, что хорошо ехать
вместе с ней, что хорошо еще одну сигарету, еще рюмку...
Ни одной секунды мы не фальшивили, вели разговор как старые знакомые, и
как будто все так и надо, и смотрели друг на друга без чувства неловкости. Я
думаю, что Маргрит тоже не испытывала бы ложного стыда, как и Мари-Клод,
если бы ответила на мою улыбку в окне вагона, если бы так много не
размышляла об условностях, о том, что нельзя отвечать, когда с тобой
заговаривают на улице и хотят угостить конфетами и пригласить в кино... А
Мари-Клод тем временем отбросила всякую мысль о моей улыбке "только для
Маргрит"; Мари-Клод и на улице, и в кафе даже полагала, что это была хорошая
улыбка, и что незнакомец в метро улыбался Маргрит вовсе не для того, чтобы
закинуть удочку в другой садок, и что моя нелепая манера знакомиться была
единственно справедливой и разумной и вполне позволяла ответить "да", да,
можно вместе выпить рюмочку и поболтать в кафе.
Не помню, что я рассказывал о себе, вероятно, все, кроме своей игры, а
значит, не так-то много. В один прекрасный миг мы вместе рассмеялись, кто-то
из нас первым пошутил, а потом оказалось, что нам нравятся одни и те же
сигареты и Катрин Денев[3]. Она разрешила мне проводить ее до дверей дома,