"Хулио Кортасар. Рукопись найденная в кармане" - читать интересную книгу автора

протянула руку без тени жеманства и дала согласие прийти в то же самое кафе
и в тот же самый час во вторник.
Я взял такси и поехал домой, впервые погрузившись в себя как в какую-то
неведомую и чужую страну, повторяя себе, что "да", что Мари-Клод, что
"Данфер-Рошро", и плотно смыкал веки, чтобы дольше видеть ее черные волосы,
забавное покачивание головой при разговоре, улыбку. Мы никогда не опаздывали
и подробно обсуждали фильмы, говорили о своей работе, выясняли причины
некоторых наших идейных расхождений. Она продолжала вести себя так, словно
каким-то чудесным образом ее вполне устраивает это наше общение, - без
лишних объяснений, без лишних расспросов, и, кажется, ей даже в голову не
приходило, что какой-нибудь пошляк мог бы принять ее за потаскушку или за
дурочку; устраивает и то, что я не пытался сесть с ней в кафе на один
диванчик, что, пока мы шли по улице Фруадево, ни разу не положил ей руку на
плечи, избегая этого первого интимного жеста и зная, что она, в общем, живет
одна - младшая сестра не слишком часто бывала в ее квартире на четвертом
этаже, - не просил позволения подняться к ней.
Увы, она и не подозревала, что существуют пауки. Во время наших трех
или четырех встреч они не терзали меня, затаившись в бездне, ожидая дня,
когда я одумаюсь, будто бы я уже не думал обо всем, но были вторники, было
кафе и была радость, что Мари-Клод уже там или что вот-вот распахнется дверь
и влетит это темноволосое упрямое создание, которое, нимало о том не ведая,
боролось против вновь проснувшихся пауков, против нарушения правил игры,
защищаясь от них легким прикосновением руки, непокорной прядью, то и дело
падавшей на лоб. В какой-то момент она, казалось, что-то поняла, умолкла и
выжидательно смотрела на меня, очевидно заметив, какие я прилагаю усилия,
чтобы продлить передышку, чтобы придержать пауков, снова начинавших
орудовать, несмотря на Мари-Клод, против Мари-Клод, которая все-таки ничего
не понимала, сидела и молчала в ожидании. Нет - наполнять рюмки, и курить, и
болтать с ней, до последнего отстаивая междуцарствие без пауков,
расспрашивать ее о жизни, о повседневных хлопотах, о сестре-студентке и
немудреных радостях и так желать эту черную прядь, прикрывающую ей лоб,
желать ее саму, как действительно последнюю остановку на последних метрах
жизни, но была бездна, была расщелина между моим стулом и этим диванчиком,
где мы могли бы поцеловаться, где мои губы впервые прикоснулись бы к аромату
Мари-Клод, прежде чем мы пошли бы, обнявшись, к ее дому, поднялись бы по
лестнице и избавились бы от одежд и ожиданий.
И я ей обо всем рассказал. Как сейчас помню: кладбищенская стена и
Мари-Клод, прислонившаяся к ней, а я говорю, говорю, зарыв лицо в горячий
мех ее пальто, и вовсе не уверен, что мой голос, мои слова доходят до нее,
что она может понять. Я сказал ей обо всем - обо всех подробностях игры, о
ничтожных шансах на счастье, исчезавших вместе со столькими Паулами
(столькими Офелиями), которые всегда избирали другой путь, о пауках, которые
в конце концов возвращались. Мари-Клод заплакала, я чувствовал, как она
дрожит, хотя словно еще пытается защитить меня, подставить плечо,
прислонившись к стене мертвых. Она ни о чем меня не спросила, не захотела
узнать ни "почему", ни "с каких пор", ей в голову не приходило уничтожить
раз и навсегда заведенный механизм, работающий против города и его табу.
Только тихое всхлипывание, похожее на стоны маленького раненого зверька,
звучало бессильным протестом против триумфа игры, против дикой пляски пауков
в бездне.