"Виталий Коротич. Лицо ненависти " - читать интересную книгу автора

Марту, у которой я должен был попросить ключ, мне увидеть не удалось.
Старушка, встретившая меня, сообщила, что Марта с Уолтером ушли погулять, а
ключ она мне даст, хотя и просит пожертвовать на ремонт ограды, и я положил
доллар в фаянсовую кружку у входа.
Медный ключ, чугунная калитка, посыпанные желтым песком дорожки - все
это можно было предвидеть. Бесспорно, здесь находили упокоение люди
зажиточные; все стоило денег: и мраморные памятники, и ключ, и калитка, и
песочек под ногами. Но респектабельность кладбища была сдержанной и
грустноватой. Ряды с фамилиями, часто с титулами и званиями, которых давно
нет, свидетельствовали о том, что исчерпывались, оканчивались жизни, начатые
не здесь, ибо здесь нельзя было стать поручиком Преображенского, ротмистром
Текинского полков или даже "товарищем министра торговли". Нельзя было стать
здесь и офицером позорной галицийской дивизии СС времен минувшей войны или
владельцем кондитерской фабрики в довоенном Львове. Они все удивительным
образом ладили между собой после того, как стали землей чужой страны и
далекого континента. Проклиная подчас друг друга при жизни, они покоились
рядом: царские или деникинские капитаны, офицеры власовской РОА, бандеровцы
разных рангов. Кладбище было по преимуществу военным; то ли на проигранных
войнах легче накопить деньжат на памятник, то ли так было задумано в самом
начале, но штатских лиц почивало под здешними мраморами совсем немного. В
земле, наверное, все было золотым и зеленым от истлевших аксельбантов и
парадных погон.
Мне уже не раз приходилось видеть эмигрантские кладбища, разбросанные
по всему свету. Наверное, главное, что объединяло их, было старательное
желание зарегистрировать в последней надписи все, даже преувеличенные,
звания, связанные с утраченной родиной. Памятники выглядели как анкеты:
"Здесь почил Иван Воронин, купец и странник, австралийский негоциант, отец
трех малюток. Он прожил недолго, но память говорит моя, что нету жизни без
тебя". Дальше были даты, и, несмотря на поэтический срыв в конце, такая
эпитафия была типичной. Как правило, надписи на камнях были миролюбивыми,
разве что на одной-двух встречались туманные угрозы вроде: "И дух твой над
Отчизной воссияет, когда господь к возврату позовет". В основном всех здесь
объединяла такая затерянность в огромном мире, такая отъединенность и от
земли, по которой они учились ходить, и от той, в которой они лежали, что
двусмысленно звучащее объявление, начертанное на доске у входа, выглядело
напрасным напоминанием: "Категорически запрещается нарушать спокойствие и
комфорт каждого, кто здесь отдыхает". Большинство из похороненных на этом
кладбище были приезжими, их печальная объединенность отрешала от множества
земных сует, от цветочков в консервных баночках на могилках, от внучкиной
ленточки, повязанной на память вокруг куста в изголовье бабушки. Люди,
лежащие здесь, завещали деньги на похороны, и все им оборудовали как
следует, но ушедшие были деревьями, чьи корни вились в земле далеко отсюда.
Сколько поколений твой род должен жить на свете, чтобы земля, на которой жил
он, стала родиной?
Еще я подумал, что на истлевших ладонях иных здешних покойников немало
непрощенной крови; за многими числятся нарушенные присяги, расстрелянные
соотечественники и спасение бегством. Даже смерть уравнивает не всех: очень
многим из зарытых в эту землю я при жизни их наверняка бы руки не подал. Они
зарывались в чужой грунт, как некогда уходили в окопы проигранных ими войн,
а я шел по кладбищу, где не было ни братьев, ни братских могил.