"Михаил Коряков. Освобождение души " - читать интересную книгу автора

обеденном перерыве - баба-повариха варит нам целую тушу. Вытащили котел из
бани, поставили на кирпичи возле забора - навалили мяса, залили водой. Баба
мешает деревянной лопатой в котле. Варево на всю бригаду! Не подумай,
пожалуйста, что я вру или хвастаюсь: обтерпелась я в этой жизни, привыкла.
На рвах с лопатой тяжело, конечно, руки в кровавых мозолях, ноги тоже избила
до крови, потому что сандальеты, которые ты мне подарил на рождение, - ведь
я только в них и уехала из Москвы, - истрепались, и на ногах у меня
деревянные колодки. На работу нас подымают в пять утра и под солнцем, под
дождем до вечера. Ночуем мы, правда, в старинном барском доме - усадьбе
Гончаровых, до войны тут был детский дом отдыха имени Павлика Морозова, но
какое-же спанье на захарканном, заплеванном полу, среди мешков, чайников,
тысячи чужих рук, ног, бабьих криков, плача ребятишек, вшей... И все-таки,
не в этом мои мучения... Что же дальше то будет, вот вопрос.
...Допишу ли я это письмо когда-нибудь? После обеда приключилось
несчастье: стала я затесывать кол и промахнулась, ударила топором по ноге.
Хорошо еще, что по мосту через Ламу ехала машина-санитарка: остановили -
залили рану иодом, забинтовали. Не пугайся, рана неглубокая. Но копать
землю, нажимать ногой на лопату пока что не могу. Нашли мне другую работу.
Тут есть старик, который направляет для бригады пилы, топоры. Приставили
меня к нему в помощницы - крутить точило. Этот старик, плотник Андрей
Куприянов, из села Усвятье, Смоленской области, отступает от самой Литвы, от
Кальварии, он еще в сороковом году был мобилизован туда на постройку
оборонительного рубежа. Конечно, я и его спросила: что же, дескать, дальше
то будет? "Теперь, - отвечает, - надвое удача - помереть России или
просиять. А что будет, того никто не знает".

...Письмо было написано на жесткой бумаге, выдранной из старинной
конторской книги. Даша писала его урывками: химический фиолетовый карандаш
сменялся черным, потом шли строки, написанные зелеными чернилами. И оно не
было кончено - обрывалось на словах плотника. В Яропольце с Дашей
приключилось другое несчастье, похуже. Она попала под бомбежку, на нее
обвалилась стена и крохотный осколок повредил ей глаз. Теперь она лежала в
Москве, в Фурманном переулке, в глазной лечебнице у знаменитого Авербаха. В
училище, в связи с обострившимся положением под Москвой, отпуска запретили:
мне никак не удавалось повидать Дашу. Только хмурым октябрьским утром
привезли мне в Болшево этот обрывок давно начатого и, как всегда,
интересного дашиного письма.
Наша рота в тот день несла наряд по училищу. Казармы, стрелковые тиры,
спортивные площадки, интендантские склады, мастерские, водокачка
располагались на большом пространстве, обнесенном проволочными заборами. В
проволоке для удобства взводов, направлявшихся в разные стороны на учения,
были устроены калитки. Возле калиток расставляли часовых. Пост малозаметный,
легкий: комендант училища, черный худой грузин, тут не появлялся, можно было
даже сидеть на чурбаке под старой облетевшей липой.

"Теперь надвое удача - помереть России или просиять"...

Держа винтовку с примкнутым штыком между колен, я читал и перечитывал
письмо Даши. Даша писала в конце июля, но вот кончились желтенькие,
проникнутые осенним тленьем сентябрьские дни, а вести с фронта шли одна