"Сергей Костин. Пако Аррайя: В Париж на выходные" - читать интересную книгу автора

три-четыре дня вещи, то есть выглядит как багаж, с которым можно
путешествовать налегке. И в то же время с такой достаточно небольшой сумкой
удобно просто выйти в город. Особенно, если вы планируете, например,
побродить часок-другой в ближайшем "ФНАКе" - это такая ловушка для
образованных людей, где продаются книги, диски, видеокассеты, электроника и
прочие игрушки для взрослых. Так что, когда я уйду из "Феникса" с сумкой
через плечо, в которой будут все мои пожитки, портье не придет в голову -
поскольку я заплатил сразу за три ночи вперед, - что я уезжаю навсегда.
Но я отвлекся, хотя и не спускал взгляда с его окна. Вот Метек снова
прошел по своему номеру за бушующей занавеской, то и дело вылетающей наружу
на грязно-серые кованные перильца, которые, по замыслу архитектора, должны
были удерживать от падения на прохожих горшки с цветами - которых,
разумеется, не было. Вытирая полотенцем голову, он подошел к окну. В такой
ситуации промаха быть не могло, но я не был готов стрелять, да и, как уже
говорил, не спешил.
Это было странное ощущение. Вот он высунулся наружу в своей нелепой
майке с вышитой цветными нитками Эйфелевой башней, зажмурился от яркого
июльского света, протянул руку, как бы делая замер температуры - день снова
обещал быть жарким, за тридцать, - со счастливой улыбкой скользнул взглядом
по серой стене дома напротив, того самого, откуда за ним наблюдал я. Меня он
видеть не мог - я сидел в глубине комнаты, к тому же этажом выше - охотник
должен находиться выше добычи, если, конечно, он охотится не на белку.
Метека жара явно не пугала: с той же блаженной улыбкой он проводил глазами
рычащий на весь квартал мотоцикл с двумя инопланетянами в черной коже и с
блестящими серебряными сферами вместо голов. Он и предположить не мог, что
со вчерашнего дня не господь бог, а я сжимал в кулаке нить его жизни и был
готов разорвать ее в любой момент по собственной прихоти.
Метек еще раз провел полотенцем по мокрым волосам и, отвечая своим
мыслям, вдруг как-то трогательно сжал губы и сморщил лоб. Так сделал бы
человек, ведущий внутренний диалог с кем-то близким. И на мгновение лицо
моего злейшего врага, обрамленное от темени до подбородка курчавыми
седеющими черными волосами - лицо нью-йоркского театрального критика,
французского писателя, итальянского журналиста, греческого художника, лицо
еврейского интеллектуала неопределенной, общемировой национальной
принадлежности - стало вдруг беззащитным. Так бывает, когда вдруг исчезают
все заботы, все тугое сплетение обстоятельств, которые заставляют вас жить
этой жизнью, заниматься этой профессией, выходить по утрам из этого дома,
спать с этой женщиной, воспитывать этих детей. И на секунду, на долю
секунды, я, который, несмотря на свою профессию, никогда никого не убивал,
вдруг усомнился, смогу ли я сделать это сейчас.
Но только на долю секунды. Хотя на его лице и отражалось открытое,
вытеснившее все иные чувства блаженство, какое спонтанно всегда хочется
разделить или, по крайней мере, отметить понимающей улыбкой, это был
человек, который семнадцать лет назад застрелил мою жену и моих двух
маленьких детей.

2

Нет, эти воспоминания я положительно не был готов ворошить. Наблюдающий
меня видел, как я сидел, тупо покачиваясь, на кровати, небрежно заброшенной