"Анатолий Костишин. Зона вечной мерзлоты " - читать интересную книгу автора

Установилось напряженное и неприятное молчание.
- У тебя есть родители! - под суровым, осуждающим взглядом дядьки, я
чувствовал себя раздавленным, как муравей или червяк. - Не нравится дома,
возвращайся в детский дом, - каждое слово Петровича дышало ненавистью и
презрением ко мне, словно я был отбросом общества. - Что тебе еще не
хватало?
- Любви! - возбужденно крикнул я.
- Ты жил, как у бога за пазухой, - возмутился дядька, еще больше
багровея. - Ты на коленях должен у родителей своих ползать и просить
прощения за свое такое дерзкое поведение, - гневно нравоучал дядька.
- Да лучше в детском доме, чем в таком раю, - огрызнулся я, задетый за
живое словами дядьки.
От негодования у меня задрожали руки, к лицу прилила кровь, сердце
бешено колотилось, готовое выпрыгнуть из груди. Тяжело дыша, я прислонился к
стенке.
- Тогда детский дом самое подходящее место для таких идиотов, как ты, -
не замедлил с ответом дядька. - Всегда Рите говорил, что дурная кровь - дело
безнадежное. Рано ли, поздно ли, она даст о себе знать! - от ярости лицо
дядьки надулось как у индюка.
Его обвинительные слова, как нежданно свалившийся кирпич на голову,
нет, целая упаковка кирпича. Медленно и болезненно наступало прозрение. Как
же больно разочаровываться в тех, кого любишь больше всего на свете.
Наконец, я обрел дар речи.
- Интересно, если бы я был их родным сыном, они также бы со мной
обращались или по-другому, - вызывающе спросил я человека, который был мне
уже противен.
- Уходи, - дядька открыл входную дверь. - Не хочу тебя больше видеть!
- Как это у нас взаимно, - и я громко на весь коридор расхохотался.
От меня не ускользнуло растерянное лицо дядюли, он, наверное, решил,
что я немножко тронулся умишком, что у меня поехала неспешно крыша. Ничего у
меня не поехало. С моей черепной коробочкой было все нормально. Просто я
стал воспринимать мир таким, каким он есть на самом деле, без прикрас и
преувеличений.
Я развернулся на сто восемьдесят градусов и громко хлопнул за собой
дверью. "Псих", - услышал я грубый голос бывшего родственничка.
- Сам такой, - крикнул я на всю площадку.
На улице поднялась метель, дул сильный, пронизывающий ветер, от него
жмурились глаза, замерзали щеки, плотно закрывались губы, словно боялись
глотнуть резкого морозного воздуха. Несколько дней я привыкал к неведомой
доселе свободе, радости она мне не доставляла, напротив, сплошные заморочки
и головная боль.
В карманах было пусто, идти было некуда, ночевать также негде. Похожая
на безмозглое серое насекомое, проехала мимо мусороуборочная машина. Я
поднял воротник болоньевой куртки и двинулся прямо по улице, не зная, куда
меня, в конечном счете, приведут ноги. Желудок издал долгий, бурчащий,
недовольный рык, во рту поселился неприятный привкус голода. От уличного
холод сводило челюсть, зубы самопроизвольно клацали, издавая звук, похожий
на стук печатной машинки. Ночные бродяги не трогали меня, не заговаривали со
мной, словно видели в моих глазах отражение собственного одиночества и
отчаяния. Конечности гудели, я медленно брел по улице: народу вокруг было