"Борис Костюковский. Жизнь как она есть " - читать интересную книгу автора

Марата и маленького Кима в гости, чтобы отец мог днем отдохнуть, а нас с
Лелей, как старших (видно, надеялась на наше разумное поведение), оставила
дома. Но мы стали вести себя так "разумно", что после долгих увещеваний,
просьб успокоиться, перестать бегать и шуметь отец не выдержал, и вот тогда
произошло то, что запомнилось навсегда. Он взял свой знаменитый флотский
ремень с бляхой, больно отстегал нас обеих.
И странное дело: мы не обиделись, не плакали, хотя хорошо почувствовали
силу бляхи. Мы продолжали смеяться, только ушли на кухню. А после мы еще
искренне хвастались всем - и взрослым и ребятишкам, - что папка нам всыпал,
дал настоящей "флотской каши". Марат и Ким даже стали ныть и тоже просить у
отца "флотской каши". Как он весело хохотал, как подхватил обоих на руки,
стал подбрасывать и кружиться с ними по комнате! Марат и Ким быстро забыли
про "кашу", а может, посчитали, что это она и есть.
Иногда отец навещал бабушку Зосю в Станькове. Бабушка его встречала с
радостью и почему-то всегда немножко плакала.
Я обычно увязывалась за папкой, но мне приходилось не просто идти, а
бежать за ним. Откуда он так хорошо знал, когда я устану? Но он это
чувствовал, потому что вдруг рывком подхватывал на руки и усаживал себе на
плечи. Хорошо! Качаешься где-то в воздухе высоко-высоко! Притронешься руками
к папкиным выбритым, синеватым и все же чуточку шершавым щекам или запустишь
руки в его густые волосы. И пахли они особенно: какой-то горьковато-полынной
травой, что ли, и цехом. То, что они пахли цехом, мне было необыкновенно
приятно: папка и его цех в МТС были как одно целое.
Напротив дома бабушки Зоей, во фруктовом саду, росла хорошая трава, и
папка обычно косил ее на корм корове. Очевидно, это было для него большим
удовольствием и отдыхом, а не работой. Он шел, широко расставляя ноги, чуть
наклонив голову, и коса в его руках была такой легкой и послушной, что я не
могла оторвать от нее глаз. Она даже как будто не косила, а летала, и трава
ложилась от ее прикосновений. У папки при этом было необыкновенное лицо, как
будто он слушал волшебную музыку. А музыка и в самом деле рождалась в
воздухе: то ли это жужжали пчелы и стрекотали кузнечики, то ли подпевала им
коса, то ли голосили пичужки, а может быть, и папка что-то напевал, но для
меня на всю жизнь от всей этой картины осталось звучание прекрасной
симфонии. И если мне вдруг приснится даже теперь такой сон - это как
праздник.
К полудню отец выкашивал весь сад, и я бегала по колючей и короткой,
как щетина, стерне босыми ногами. К вечеру рядки с травой высыхали, папка и
я несколько раз ворошили их на солнце. Потом он огромными, просто невероятно
огромными охапками переносил сено на гумно. Бабушка Зося успевала подоить
корову, поила нас парным молоком с хлебом, а вернее, мы просто крошили его в
чашки с молоком и уплетали за обе щеки. И эта вечерняя еда тоже была как
продолжение праздника. Ничего, ничего прекраснее не было на свете, чем эти
дни. Уже поздно вечером мы с бабушкой Зосей провожали отца за калитку: он
уходил в Дзержинск, а я оставалась здесь ночевать.
Отец был членом партии и первым из ударников МТС. Не однажды его
премировали за хорошую работу деньгами и ценными подарками. Особенно я
запомнила, когда в премию он получил путевку на кисловодский курорт.
Впервые мы расставались с папкой надолго. Месяц этот показался мне
таким бесконечным, как будто на целый год остановилась жизнь.
Вернулся он с Кавказа ночью. Как уж я услышала шепот и осторожные шаги,